Земля под ее ногами

The blues is just another name for not having any place, —поет она.  — The blues is looking down at planet earth when you're stuck in outer space. Now that I found you baby I can leave the blues behind. I can put my arms around you and ease troubled mind. Rock and roll, —ее голос взлетает ввысь. — My baby taught me how to rock and roll. I was half, he made me whole, if he's the bridge I'll pay his toll. Rock and roll. My baby taught me how to rock and roll [197].

Чтобы силы вернулись к нему, она поит его соком алоэ вера и обучает дыхательным упражнениям йогов. Больше всего ее беспокоят его вибрации. Она просит его положить руки на стол и держит над ними хрустальный шарик на шнуре. Шарик, словно под действием сверхъестественной силы, начинает крутиться как сумасшедший, рисуя в воздухе замысловатые фигуры. Она охает и ловит его, хоть это и против правил. «Мне пришлось остановить его, — объясняет она, — он чуть было не разлетелся на кусочки. Он не может устоять перед твоей неистовой силой. Не знаю, что там у тебя внутри, но это мощнее ядерной бомбы».

Мы, все трое, уехали из Бомбея на Запад. Из нас троих только для Вины это стало возвращением, она первая оказалась в центре болезненных приступов духовного голода и брожения западного мира, увидела всю бездну его неуверенности и превратилась, наконец, в черепаху: жесткий панцирь прикрывает мягкие внутренности. Вина крайностей, Вина — хулиганка, Вина — изгой, женщина на грани: загляните в нее — и вы обнаружите твердые кристаллы и эфир, вы увидите человека, нуждающегося в наставнике, мечтающего, чтобы ему указали правильный путь. Этим-то отчасти и объяснялась власть Ормуса над нею и власть над ней Индии — тоже. Что же касается меня, то для нее я был аномальным явлением, оксюмороном, хотя подобное обвинение она вполне могла бы адресовать и самой себе (но никогда этого не делала). Рай, неиндийский индиец, человек Востока, лишенный его духовности: в ней жила потребность завоевать меня, раскрыть мне правду о себе самом, правду, которой, по ее мнению, высказанному в самых сильных выражениях, я всегда бежал. Именно поэтому Вина всегда и возвращалась ко мне, прыгая то в мою постель, то в постель Ормуса.

К тому же она, безусловно, любила греховный секс. Я хочу больше, чем я хочу.

— Когда он достаточно окреп для того, чтобы заниматься любовью, настал наш черед, его и мой, описывать крути возле кровати, — вспоминает Вина. (Сам я к тому времени уже лежу в постели и сыт по горло ее ормусиадами, но никак не могу заткнуть ей рот, это вообще никогда и никому не удавалось.) — Мы были как магниты, которые притягивали друг друга, — говорит она. — Как танцоры на маскараде, только раздетые.

— Вина, ради бога. Уже поздно.

— О'кей, но так оно и было. В тот момент, который должен был стать самым счастливым мгновением — понимаешь? после всего! — мы оба совершенно неожиданно пришли к выводу, что в наших отношениях отсутствует доверие.

— И почему же у вас вдруг возникла такая проблема? — в недоумении спрашиваю я, прикасаясь губами к ее умеренно заинтересованному соску. — С чего это вы вдруг — ммм… вообще подняли подобную тему? Так хорошо? — ммм…

Эта, пусть и невнятно прозвучавшая, нота сарказма, как я и должен был предвидеть, провоцирует Вину на довольно-таки продолжительную тираду. Подтекст сказанного мною: ведь это ты нарушила обещание, дорогая, ты бросила его, и, как доказывает твое присутствие в стенах моей спальни, Неверность — твое второе имя. Вина подскакивает, садится на кровати, сердито запустив руки в свои роскошные волосы, как будто в поисках оружия. Практически на любую тему, существующую на белом свете, Вина может говорить и пять минут, и двадцать. И вот теперь я — слушатель ее пересыпанного ругательствами (я их здесь опущу) экспромта, роскошной, впечатляющей импровизации на тему доверия. По своему обыкновению, тему она развивает, идя от о общего — доверие как один из аспектов современности, сама возможность его наличия и потребность в нем как результат нашего разрыва с племенем и ухода в самих себя — к частному: доверие, существовавшее или не существовавшее между ею и Ормусом, — ну уж, заодно, между ею и мной.

Отсутствие доверия между мужчинами и женщинами — эта тема давно уже не нова, хотя следует признать, что Вина имеет право на подобные рассуждения, ибо она одна из первых женщин, для которой эта тема стала личной и которая не уставала вещать о ней, пока она не стала всеобщей. Несколько менее интересны ее выкладки по поводу того, что для женщин мужчины теперь не просто личности, они — хранилища и результат низменной истории их пола. Но за этим следует хитроумный поворот мысли: если мужчины не совсем личности (как, впрочем, и женщины), то они не могут нести всю полноту ответственности за свои поступки, ибо концепция ответственности может существовать лишь в контексте современной идеи самоопределения личности. Будучи продуктом исторического развития, так сказать культурными роботами, мы существуем вне таких категорий, как доверие к другому и доверие со стороны другого, потому что доверие может быть лишь там, где возможна, есть или узаконена ответственность.

Профессор Вина. Кажется, она все-таки получила почетную кафедру по одной из новейших дисциплин в маленьком шикарном колледже свободных искусств в Аннандейле-на-Гудзоне. Я, конечно, помню прекрасное время, проведенное ею в лекционных поездках. (Это было уже после того, как «VTO» перестал выступать, но до ее последней судьбоносной попытки вернуться к сольной карьере.) Она отправилась по колледжам со своими «чатоква», слово, украденное ею из дзэн-бестселлера Роберта Пирсига и использованное для описания ее не поддающихся никакой категоризации выступлений, когда она, стоя перед аудиторией, развлекала ее смесью идеологических речей, юмористических эстрадных номеров, автобиографического саморазоблачения и чарующих песен. Настоящие, подлинные «чатоква» — это собрания индейцев для обсуждения какой-либо проблемы, но Вина никогда не блистала в дискуссиях, а подлинность, аутентичность считала понятием вредным, обреченным на «разложение». Ее «чатоква» на деле были импровизированными монологами, сравнить которые можно, пожалуй, лишь с тем, что делали великие индийские сказители, «реально существовавшие индийцы, жившие в реально существующей Индии», как она любила выражаться, гордясь своим родством с краснокожими, и то, что ни один коренной индеец ни разу, по крайней мере публично, не заявил, что чувствует себя оскорбленным, было частью ее волшебства, благодаря которому она и стала поистине колоссальной фигурой.

Помнится, я сфотографировал устремленные к ней восторженные лица боготворивших ее студентов, ловящих каждое слово этого ветерана героической эпохи, нервно меряющего шагами сцену туда и обратно (наряд ее демонстрировал чудовищную эклектику — смесь всевозможных этнических символов: амулеты, кафтаны, перья птицы кетцаль, нагрудники, тика [198]) и с шокирующими подробностями разглагольствующего о собственной жизни, о своих взлетах и падениях, сексуальных приключениях и встречах с политиками (иногда эти нити чудесным образом переплетались, например, когда она провела уик-энд в тайном убежище карибского диктатора со слишком длинной бородой и недостаточно развитым подбородком). Она приводила в экстаз свою молодую аудиторию, внезапно, без всякого предупреждения, переходя от анекдотов к берущим за душу госпелам а капелла, блюзам, джазовым импровизациям в стиле Эллы Фицджеральд, легкому попурри из босановы или рок-гимнам, и все это голосом нашей Госпожи, дарующей нам свой волшебный инструмент, слишком прекрасный для этого мира. За него и умереть не жалко.

Как на подиуме, так и в моей постели профессор Вина была самым потрясающим из всех ее alter ego [199], это был тот еще спектакль; но внимательно вслушиваясь в канонаду ее аргументов, я поймал себя на мысли, что она пытается скрыть трещины и провалы в своей душе, и подумал, что эта исчезнувшая нимфоманка Мария была по-своему права, говоря о наших внутренних противоречиях, тектонических разломах в нас самих, раздирающих нас на части, подобно тому как это происходит с постоянно меняющейся землей.