Земля под ее ногами

«Колкис Рекордз» выпускает двойной диск, «сорокапятку» «Beneath Her Feet» и «It Shouldn't Be This Way», ушедшей в небытие группы «Ритм-центр», это задумано как прощальный жест, примирение с неизбежным.

Все время, прошедшее после аварии, Стэндиш был непреклонен: Ормус поправится и возобновит свою музыкальную карьеру, а до этого времени выпуск каких бы то ни было его дисков будет иметь мрачный оттенок и только навредит делу.

Юл Сингх согласился с этой точкой зрения в своей обычной двусмысленной манере:

— Если таково ваше пожелание, господин Стэндиш, я предпочел бы не высказывать своего мнения, пусть будет по-вашему, вам решать. Если передумаете, приходите ко мне. Этот бизнес развивается с огромной скоростью, мне нет нужды вам это объяснять, так что обсудим это, когда будет нужно. Бог даст, я никуда не денусь и, может быть, смогу вам помочь.

Приходит время, когда и Стэндиш, и Спента понимают, что они снова хотят услышать пение Ормуса, в последний раз перед тем как он будет отключен от медицинской аппаратуры и уйдет навсегда. Стэндиш просит Юла Сингха выпустить музыку на свободу; это просьба, которую свирепый властитель «Колкис», несмотря на всю жесткость его выражений и суровость предостережений, не может не выполнить, понимая, что она является своего рода смертным приговором. Ко всеобщему изумлению, пластинка становится хитом. И Вина Апсара в номере бомбейского отеля слышит пение Ормуса, летит обратно в его жизнь — и спасает ее.

Вот она у его постели, шепчет ему что-то на ухо. Здесь же Спента, не знающая, бояться ее, как очередного пришествия демона, горевать ли вместе с нею об их общей утрате или надеяться. Здесь же и Малл Стэндиш, затаивший дыхание. Здесь же над больным вьется ястребом доктор, рядом — медсестра и санитар.

В дверях, со шляпой в руке, слепой Юл Сингх.

— Ормус, — шепчет она. — Ормус, это я.

И он открывает глаза — вот так, просто. Губы у него вздрагивают. Она наклоняется ближе, чтобы расслышать, что он говорит.

Но тут налетает доктор, плечом отталкивая ее в сторону:

— Извините, пожалуйста, мы должны установить степень повреждения.

Повернувшись к Ормусу, поблескивая зубами, он спрашивает:

— Кто я?

—  Торговец наркотиками.

Голос удивляет всех своей силой и явно различимыми сардоническими нотками. Доктор указывает на стоящего в дверях Юла Сингха.

— А он, кто он?

—  Комиссар.

Затем на санитара, держащего чистые простыни и полотенца.

—  Не имеет значения.

— А как насчет вас? — вопрошает доктор. — Вы знаете, кто вы? Вы знаете, чего хотите?

—  Вина, — зовет он.

Она подходит ближе, берет его за руку.

—  Да, — отвечает он. — Теперь знаю.

Как нам воспеть воссоединение влюбленных после долгой разлуки, расставшихся из-за глупого подозрения на целых с печальных десять лет, — влюбленных, которых наконец-то соединила музыка? Скажем ли мы (ведь в песне мы свободны от мрачного педантизма и можем петь гимны воспарившему духу, а не цитировать скомканное письмо правды), что они бежали, напевая, в полях Элизиума [190]и пили нектар богов, а их поцелуи были прекрасны, как вечерний горизонт, когда земля впервые соприкасается с небом и становится им? Уподобим ли его ласки дуновению ветра, колышущему поверхность моря, — то яростному, то нежному, а ее изгибающееся тело, полное желания, — вздымающимся океанским волнам? Стоит ли заходить так далеко, чтобы говорить о любви божественной, превосходящей всё, и прийти к заключению, что Великий Любовник, должно быть, смотрит на нас оттуда, сверху, а эта земная пара — зеркальное отражение его безграничной любви и открытости сердца.

Нет, эта история о сильной, но непоследовательной любви, о разрывах и примирениях, о любви вечного преодоления, — она лишь крепнет от препятствий, которые ей приходится преодолевать, хотя за ними ее ждут всё более тяжелые испытания. Любовь — бег с препятствиями. Расходящиеся, пропадающие из виду тропинки неопределенности, запутанные лабиринты подозрений и предательства, уносящаяся вниз дорога самой смерти: таков ее путь. Это человеческая любовь.

Пусть говорит Вина. «Он ведь действительно умер в тот день — знал ли ты это? — Она откровенничает, нагая и ошеломляющая, лежа поперек моей большой медной кровати знойным летним днем в Нью-Йорке, в середине восьмидесятых. — Это правда, — говорит она, кривя рот, — у него всегда была потрясающая способность выбирать подходящий момент. Я прилетаю к нему из другой части света, и именно в этот момент этот ублюдок решает отправиться на тот свет. На сто пятьдесят секунд он по-настоящему отбросил копыта, сыграл в ящик, дал дуба. Вместо Ормуса — прямая линия на мониторе. Он спускался по туннелю к свету. А потом развернулся и пошел обратно. После он говорил мне, что это из-за меня, он услышал мой голос, окликающий его, обернулся, и это спасло ему жизнь. Бип-бип-бип — прямая линия не исчезает, вот она запрыгала на экране, — о, доктор, доктор, он жив, это благословенное чудо, он вернулся к нам, слава Всевышнему. Он был мертв две минуты, а на третьей восстал из мертвых».

«Он вернулся не к нам, — хвастает Вина, — он вернулся ко мне. Не просыпался, пока я не появилась. Зачем ему было просыпаться, когда меня не было рядом. Они всегда говорили, что он в полном порядке, уровни электрической активности мозга в норме, — вполне возможно, что и не было никакого длительного повреждения, он отлично себя чувствовал, и все было тип-топ, вот только не просыпался. Нет, леди Месволд, этому нет объяснения, в таких случаях они или просыпаются, или нет, и всё тут. Он мог проспать еще годы, всю оставшуюся жизнь или взять и открыть глаза завтра. Или через двадцать лет, ни о чем не подозревая. Это особенно страшно: они видят свои руки и кричат: что это за болезнь, почему моя кожа высохла и покрылась морщинами?! — нужно осторожно выбрать момент, чтобы дать им зеркало. Это не так просто, поверьте мне, есть опасность самоубийства».

Вина гордо повторяет: «Он ждал меня, во сне, все эти долгие годы. Ничто в жизни не интересовало его, если рядом не было меня. Затем появляюсь я, и, можешь себе представить, он открывает свои зенки — ни мгновением раньше, ни минутой позже. Если это не любовь, тогда я не знаю, что это. Но это вовсе не значит, что я не мучила его потом. Но это потому, что он — мужчина».

Яма образовалась в центре Мехико, пропасть шириной тридцать метров. Она заглотила автобусы, киоски, детей. Много лет из болотистой почвы выкачивали воду, чтобы напоить страдающий от жажды город, и это стало местью подземного мира. Ткань земной поверхности расползается снизу. Здесь, на Манхэттене, дома тоже начинают шататься. В нескольких кварталах к северу от моей медной кровати есть кирпичный особняк, с которого осыпаются кирпичи. Специальная сетка призвана защитить пешеходов. В Нью-Йорке никогда не было недостатка в тех, кто выпрыгивал из окон высотных зданий, но это что-то новенькое. Это здание выпрыгивает из самого себя.

Газеты полны описаний новых катастроф такого рода, но Вина предпочитает говорить о старых. В те годы, когда они почти отошли от дел, она стала все чаще и чаще приходить ко мне. И, раздеваясь, не может скрыть некоторого недовольства великим Ормусом Камой, шумихой вокруг его таланта, всеми этими растущими как снежный ком историями относительно феномена «VTO». Это цена, которую мне приходился платить за ее благосклонность: нескончаемая ормимузыка, ее личная навязчивая камамания. Она приходит ко мне выпустить летний пар. Если бы я возражал, она перестала бы приходить. Секс никогда не был важен для Вины. Секс для нее столь же тривиален, как сморкание. Она приходит ко мне, потому что я знаю ее историю. Она появляется здесь, чтобы вписать новые страницы: пожаловаться. В этом для Вины и состоит настоящая близость. Это забавляет и возбуждает ее. Вина на кровати, потягивается, переворачивается, мучает меня, зная, что я счастлив, — по крайней мере, что я желаю так мучиться. Ей сорок лет, и она роскошна.