Час волка на берегу Лаврентий Палыча (СИ)

Валентина Владимировна собирается спать и ей надлежит срочно подниматься наверх, но она, рискуя собственным покоем, так и быть, посидит со мной десяток минут. Мы сидим этот самый "десяток минут", говорим о разнице в климате между Луандой и Лубанго. Она соглашается со мной, что здесь на плоскогорье, дышится лучше, чем на берегу океана, воздух прохладен и свеж. А сама беспокойно посматривает на ведущую наверх лестницу, по которой первая в мире женщина-космонавт только что прошествовала в бывшую губернаторскую спальню, а теперь, как я понимаю, с нетерпением ожидает свою лучшую подругу Викторию

Самвеловну, без которой просто не сможет заснуть.

Я пытаюсь рассказать про мои прошлые приезды в Лубанго, но она перебивает на полуслове и просит идти домой, пораньше лечь спать, чтобы не проспать завтрашний ранний отъезд в Мосамидеш, поскольку ей всё равно уже пора подниматься к Валентине. Мы прощаемся, и я бреду по бульвару в дом врачей вместе с оказавшимся без ночлега корреспондентом "Правды" Валерием Волковым. Приходим, гостеприимный

Заур устраивает нас, как королей, выделив каждому по комнате в своей необъятной квартире. Я, закрыв глаза, пытаюсь заново пережить весь сегодняшний, столь насыщенный день и… просыпаюсь от уже привычного внутреннего сигнала. За окном почти светло. Смотрю на часы – без четверти семь, а на восемь назначен отъезд кортежа от резиденции. Встаю почти одновременно с Валерием, умываемся, а душа

Заур поливает нам из алюминиевого ковша припасенной с вечера водой.

Этери приглашает за стол, где вкусно дымится кофе… Мы, завтракаем, бурно благодарим милых грузинских хозяев, спускаемся вниз и доктор усаживает нас в санитарную Волгу, чтобы лихо прокатить триста метров до бывшей губернаторской резиденции.

Воскресное утро, городок еще спит. Мягкое солнце и почти по ленинградски прохладный воздух. Кольцо гор, пестрые коробочки домов, далекий белый распятый Христос в вышине. Таких в мире только три: самый знаменитый в Рио де Жанейро на горе Пан де Асукар, второй в

Лиссабоне над Тежу и третий вот этот – в Лубанго. Два из них я видел и снимался на их фоне: в Лиссабоне и здесь. А самый знаменитый бразильский теперь уж вряд ли увижу. Ведь и сюда, и в Португалию, и во Францию меня Вика проталкивала с её убойными связями. Я думал об этом, те несколько минут, пока мы катили до резиденции, а как приехали, то застыдился. Неужели же я из-за этого так переживаю, что она меня бросает. – Да нет же конечно! – заявил я сам себе возмущенно. – И из-за этого тоже, – сказал во мне какой-то другой вкрадчивый голосок…

Приезжаем и садимся в холле посреди колониальной роскоши, ждем общего сбора и отъезда.. Похмельные улыбки вчерашних часовых: Бон диа, камарада совьетику, (Здравствуй, советский товарищ) дай закурить… Не менее похмельные сопровождающие дипломаты из нашего посольства спускаются с не выспавшимися физиономиями. Так же далеко не свежие подруги из ОМА появляются гуськом из какой-то боковой двери. Снова бесчисленные утренние "Бон диа", "Кому эшта?" "Бень, убригаду!" – Доброе утро, как дела? Хорошо, спасибо! Мне все пожимают руку и интересуются, как спалось, а я всем подряд отвечаю, что, мол, превосходно.

Валентина Владимировна и Виктория Самвеловна, оказывается, еще не подавали признаков жизни, а посему затягивается завтрак и, естественно, сам отъезд. Бойкий, сапожного цвета халдей в белоснежном кителе со сверкающим подносом обходит собравшихся и разносит аперитив. Да не простой, а какой-то португальский напиток типа бренди в очень красивой и хитро сделанной бутылке, представляющей из себя целое произведение искусства. Почему-то все поголовно отказываются, кроме краснорожего малого в кривых арбатских очках и мятом синем блейзере, что уже десять лет висят по московским

"Березкам". Малый (впрочем, судя по его луандовской белой Тойоте

"супер салон" не такой уж и "малый") захватывает здоровенной, но, увы, весьма подрагивающей лапой изящную португальскую рюмочку и прямым суворовским жестом отправляет ее содержимое прямо в пасть чуть ли не вместе с посудой. Очередь доходит до меня, и чувствую, что по общему примеру надо бы сказать: "Обригаду, камарада, неу кэру", мол, спасибо, товарищ, не хочу. Понимаю, что, согласившись, совершу ужаснейший моветон в глазах героев дипломатов и не менее стойких подруг из ОМА. Но, тем не менее, внутренний голос совершенно четко мне говорит: "Да, пошли они все на хер!" а голос внешний поспешно произносит: Синь, камарада, ком празер! – Да, с удовольствием! Голова при этом сама кивает, а рука тянется к подносу. Чтобы не походить на краснорожего малого, изящно оттопыриваю мизинец и смакую рюмашку маленькими глотками, с тоской глядя на удаляющийся белый китель с подносом. А, ведь, мог бы, засранец, и по второй предложить! Мы с малым случайно обмениваемся взглядами и очень понимаем друг друга.

Отчаявшись ждать "гвоздей программы", ОМА-вские чиновницы приглашают всех присутствующих, включая меня, пройти в столовую и позавтракать. А я, только что слопавший сытный зауровский завтрак, тоже прусь, ибо вижу огромный п-образный стол, густо заставленный потными коричневыми бутылочками местного пива "Нокал". Всех обносят плотным мясным, почти что русским завтраком, но я, естественно, отказываюсь и быстро, по-деловому, опустошаю все пивные емкости в радиусе, как минимум три метра. И только после этого начинаю верить, что я еще почти молод, что еще не вечер и, может быть, еще ухвачу за хвост какую-нибудь жар птицу.

Наконец появляются запоздалые обитатели губернаторской спальни.

Все оживляются, комментируют подробности праздника прошедшей ночи, который, оказывается, после моего ухода длился, чуть ли не до утра, быстро дожевывают завтрак и шумно поднимаются из-за стола. Возникает сложный момент моего устройства в машину, который, впрочем, быстро разрешается. Меня подсаживают пятым пассажиром в одну из Волг наших военных советников из Лубанго. Впереди два симпатичных бугая, а сзади – их супруги, две милые интеллигентные дамы в возрасте между майоршей и полковничихой. Один из бугаев открывает багажник, чтобы я смог сунуть туда свою сумку, и я вижу внутри два черных матовых

Калашникова, груду рожков с патронами и ящик пива "Кука".

Джентльменский набор русского "дикого гуся" в Африке. И то еще хорошо, что калашники остаются в багажнике, и никто не собирается их оттуда доставать. Значит, братья кубинцы поработали, и дорога столь же безопасна, как трасса Ленинград – Смоленск. Когда я впервые проехал здесь в декабре прошлого года, то калашник лежал у меня на коленях, и я при этом не столько боялся, что на нас нападут из-за придорожного куста, как того, что эта чертова машина вдруг пальнет от какого-нибудь толчка, как та палка, которая, по уверению полковника Бондаренко с военной кафедры ЛГУ, сама стреляет раз в году…

В конце концов, черные автомобили, возглавляющие наш длиннущий кортеж укомплектованы протокольной свитой, и мы трогаемся в путь.

Моя Вика где-то там далеко впереди. Бугай, сидящий рядом с водителем, шумно открывает бутылочку Куки, протягивает мне, и я с радостью присасываюсь к коричневому горлышку. Везет же иногда на хороших людей!

Начинаем болтать о том, о сем, и теснящиеся слева от меня на заднем сиденье дамы вдруг выявляют весьма бывалые биографии, рассказывают о своей жизни на Кубе, в Уганде, Сомали, Вьетнаме.

Чувствуется по разговору весьма не забытая десятилетка и прилежно усвоенный курс какого-то верхнего образования. Узнав, что я ленинградец, начинают очень правильно сыпать эрмитажными залами, рафаэлевскими станцами, Рембрандтом, Ван Гогом, а одна, к моему удивлению, упоминает даже Моралеса. Потом вынимаются фотографии детей, и дама, упомянувшая Моралеса, демонстрирует карточку красивого молодого пацаненка, чем-то похожего на Алэн Делона, хотя и поугловатей. С гордостью сообщает мне, что он решил поступать в

Военно-Политическую Академию.

Я с радостной улыбкой одобряю его выбор, как, вдруг, в мозгу скользит очередной слайд из прошлого, и вижу самого себя, сидящего совсем недавно, всего каких-то девять месяцев тому назад в Вешняках, в квартире напротив моей, у Гриши и Лены. На столе, среди бутылок – груда писем из антимира, о котором мне, хоть и беспартийному, но выездному, даже думать запрещено. Их читают вслух, мы все жадно ловим подробности и говорим, говорим, обсуждаем этот потусторонний мир, о коем не знаем совершенно ничего, кроме того, что те, кто туда уезжают, исчезают навсегда, словно умирают. Туда когда-то уехала