Новый Мир ( № 1 2008)

Бернаскони отталкивается от “прозрачности”, одной из фундаментальных идей творчества Кулика, и выворачивает ее наизнанку, затенив и затемнив все, насколько это было возможно. В свое время, когда Кулик занимался экспозиционными проектами, он поступал так же, выворачивая идеи подопытных художников. Теперь точно так же поступили с ним. Всем на пользу.

Из того, что я не видел раньше, больше всего понравился зал с работами, навеянными впечатлениями от фриза из Пергамского музея в Берлине (фрагменты белых тел на черном фоне) и “Собачья гостиница” — узкий проход между двумя рядами зарешеченных мониторов, на каждом из которых художник воет или лает.

Все остальное знакомо тем, кто следит за современным искусством, вошло в анналы и антологии. Кулик очень плодотворный мастер, однако и пространство ЦДХ не комар чихнул: кажется, что самое главное Кулик утаил и не выставил.

Начинаешь перебирать в памяти то, чем Кулик славен, и понимаешь, что вроде бы все на месте, вплоть до фигур коров из папье-маше, в причинные места которых нужно толкать головы для того, чтобы увидеть “Суть России”.

Хронологический принцип нарушен, поэтому сложно понять, как Кулик развивался, в какую сторону двигался. Однако на фоне текучих стен особенно явственно заметно глянцевое, гламурное начало большинства изображений и придумок. Касается ли это подсвеченных изнутри лайтбоксов, кружащихся в темноте, или же восковых фигур, инсталляций или компьютерных наложений.

Кулик — идеолог, каждая его работа — законченный концепт и самодостаточное высказывание. Глобальность экспозиции, ее демонстративная театральность, в которой неожиданно теряется главная тема Кулика (ребятам о зверятах), оказывается, про амбиции и битву с выставочными стереотипами, а не о том, про что Кулик на самом деле думал.

Вернисаж устроили во внутреннем дворике ЦДХ, обилие водки и бодрый оркестрик сделали свое дело — тусовка размякла и стала напоминать вернисажную публику 90-х и даже 80-х. Тем более, что лица-то примерно одни и те же.

Впрочем, кое-что начинает меняться — именно в последнее время, именно в этом сезоне, когда contemporary art пошел в молодой народ. Хитроумный художник выбрал очень правильный момент для расставания со своим прошлым — в этом ударном сезоне, не сделав ни одной работы, Олег Кулик дважды оказывается именинником — собрав все внимание в преддверии биеннале выставкой “Верю” и нынешней экспозицией.

8. “Царь Эдип” И. Стравинского в Зале Чайковского представлен с претензией на постановку (цвет, свет, костюмы). Действие оратории прерывал рассказчик-протагонист, который вводил в курс дела следующего эпизода (оратория идет на латыни).

Несмотря на то что протагониста исполнял хороший актер Игорь Яцко из театра Васильева, звучащее либретто представлялось явно неуместным. Музыка Стравинского оказалась феерически красивой, особенно в местах, отсылающих к классическим образцам типа реквиемов и опер Моцарта и Верди.

Музыки было мало, несмотря на то что оркестр сидел на месте партера; главными же героями представления были певцы и хор, которые не только понимали музыку, но и доносили свое понимание до зрителей, очень точно попадая в настроение и жанр.

А вот оркестр Валерия Полянского явно недотягивал, лишь обозначая музыку, аккуратно отыгрывая партитуру. Звучание низкой посадки, с минимальным звучанием скрипичных и мощным басовым бэкграундом, делало музыку словно бы облезлой — как если бы позолота начала слезать с барочного ансамбля.

Ну и протагонист-рассказчик, который не нагнетал суггестию, но создавал дырки в звучании, из-за чего катарсис отменился напрочь, — только ты захватываешься эпизодом и проникаешься проникающей в тебя музыкой, как ее волевым решением останавливают и включают говорящую голову с ее мимикой. Яцко же актер, поэтому все одеяло начинает перетягиваться на вспомогательного, в сущности, персонажа.

Царя Эдипа пел Максим Пастер, тенор из Большого, недавно слышанный в “Борисе Годунове”, пел хорошо, сдержанно и смачно, не пытаясь актерствовать там, где не следует. В расшитом золотом одеянии он был похож на священника. Недавно я видел Пастера еще и в передаче, где он пел романсы и современные шлягеры, вполне светский и милый человек. И, как оказалось, царь Эдип первой свежести.

Иокасту пела меццо-сопрано Людмила Кузнецова. Впрочем, весь состав солистов был достаточно ровным, певцы смотрелись крайне выигрышно на фоне оркестра. Но главным героем, повторюсь, оказался хор; Стравинский отдал хорам самые выигрышные, лакомые, напряженно-патетические куски партитуры.

Дома перечитал Софокла. Пьеса свежая, актуальная, незатасканная, что твой Островский, хоть сейчас ставь. Очень странно, что в столице не идет одновременно сразу несколько “Эдипов”, подобно, ну, например, королям Лирам, которые, теперь мне это совершенно очевидно, вырастают из “Эдипа в Колоне”.

Актуальность Эдипа заключается в том, что он, подобно каждому из нас, живет под собою не чуя страны, правда, мы живем в информационном избытке, а он в информационном недостатке. Проблематика пьесы укладывается в линчевскую формулу “совы не то, чем они кажутся”: мы все заблуждаемся насчет себя и мира вокруг, даже и не представляя, насколько глубоко заблуждаемся.

Эдип больше всего страдает не от содеянного (что сделано, то сделано, и жизнь невозможно повернуть назад; и время ни на миг не остановишь), но от открывшейся бездны заблуждения.

Эдип переживает и не может перенести информационную травму . Мы страдаем от того же самого — не от того, что некое явление произошло (когда мы о нем узнаем, оно уже свершилось, мы находимся в радиоактивном следе его последствий), а от того, что, рано или поздно, мы о нем узнали. Чтбо мы о нем узнаем.

Тайное становится явным, и тогда Эдип выкалывает глаза золотыми спицами Иокасты — чтобы больше не видеть, не воспринимать дополнительную информацию, те информационные потоки, что он уже более не в состоянии вынести.

Он ослепляет себя (но не убивает, хотя ведь мог бы совершить какое-нибудь харакири) — именно для того, чтобы в темноте (и темнотой) преодолеть (если это возможно) информационную интоксикацию. И ведь, между прочим, ему это удается — по крайней мере ослепленного его хватает еще на одну широкоформатную пьесу.

8. “Лес” К. Серебренникова в МХТ неожиданно понравился. Особенно хорош саундтрек — удача заключается в переносе сугубо киношного подхода в театр: так работают с музыкальной ветошью, ну, например, Озон и Альмадовар; если присмотреться к актерам, то понимаешь, что из Альмадовара идет и пластика комикования, сам мировоззренческий подход к пластике.

Другая составляющая успеха — крепкий ансамбль: поди и скажи, кто в этом спектакле главный? Тенякова — Гурмыжская? Отчасти. Парвеню — первый любовник? Только в ту секунду, когда говорит голосом Путина (кстати, так и не понял, зачем эта фрондочка и фига в кармане у кормящихся с руки?); Счастливцев (А. Леонтьев)? Несчастливцев (ведущий тв-кулинарного шоу)? — они громче остальных, и спектакль про театр, про силу театра, но лишь отчасти про театр и только к финалу про силу; громче, но не важнее; Улита как протагонист авторского (режиссерского) “я”? Но в финале она совсем какая-то сдувшаяся.

Так вот, про кого и, вытекающее из этого, про что — оказывается не важным, ибо — постмодернизм; существеннее формальность формы, а она хороша — спектакль очень живой внутри, лaдно придуманный — боевой и плакатный, но не скатывающийся при этом в ленкомовщину.

Еще одна важная составляющая — грамотный менеджмент; тут, конечно, респект Табакову: в спектакль вложены большие деньги, отличная сценография, отрабатывающая себя до последнего рублика, пафосность фойе и старушки на сцене, призванные демонстрировать дух старого театра, “старых денег”; преемственность, причастность.