Избранное

В этот день мы были друг другу братом и сестрой. Сразу, в одно мгновенье, она вжилась в мое окружение и ориентировалась в вещах, будто они принадлежали ей.

После завтрака она занялась своей одеждой, которая пребывала в самом печальном виде. Само собой разумеется, я ничем не намекнул на причину этого, смертельно боясь потревожить теплую атмосферу. А она была действительно теплая: снаружи шумел дождь, внутри же посапывала печка, прямо-таки осязаемая благость и оживление разлились по моему дому. Она так и сновала вокруг в моем домашнем халате, но как же красиво он на ней выглядел!

Закончив чистку, она принялась рассматривать мои книги, поочередно касаясь пальцами корешков, многие из этих книг она читала, а поскольку я тогда был всецело захвачен чтением, нам легко удалось понять друг друга. У нас обнаружились одинаковые пристрастия, о чем-то больше знала она, о чем-то — я, но в общении обогащались мы оба. Что-то не разгаданное или не замеченное мною во время чтения открывалось мне теперь в этом разговоре, я дарил, я рассыпал перед нею свои мысли, она дарила мне свои, и вместе они сплетались в причудливый мозаичный узор. Так прошла добрая половина дня. Иногда, увлекаясь, она озарялась каким-то внутренним сиянием, и тогда я едва мог следить за ее словами — столь прекрасной она становилась.

Под вечер я предоставил в ее распоряжение все бывшие в доме продукты, и, словно волшебница, она сотворила обед, благоухающий тысячью ароматов. По всей комнате она расставила невесть где отысканные свечи, накрыла стол и, когда все было готово, вновь облачилась в свой вечерний туалет. Темные волосы, чудесно оттенявшие белизну рук и плеч, драгоценности, рассыпанные по поясу, — какой странной казалась вся эта роскошь в моей конуре.

Скоро я впал в совершеннейший восторг и в словах дал излиться охватившему меня чувству, чем она, по-моему, от души забавлялась. Наслаждаясь созерцанием ее, я не забывал и про еду, и слова исходили из моего сердца, как исходит пеной переполненная кружка пива. Игра в брата и сестру закончилась, и в ее глазах я прочел, что она воспринимает меня как забавного зверька.

После обеда, за кофе у печки, беседа вновь стала более серьезной, я рассказывал ей о Голландии, о родной деревне, о моей юности, и это была не праздная болтовня, а горячая, сбивчивая исповедь. Волнуясь, я выложил ей всю свою историю, отчасти надеясь, что в ответ и она раскроет мне свою душу.

Она слушала, откинув голову назад. Говорил я сбивчиво, иногда употреблял совершенно несусветные выражения, тогда она улыбалась, но ничто из моего рассказа не ускользнуло от ее внимания.

Внезапно я осекся. Нечаянно глянув в сторону, я увидел, что к окну медленно и неуклюже, точно саламандра, опять ползет какой-то тип. Ну и дурак же я, что не подумал об этом! — пронеслось в мозгу. Были бы на окнах занавески! Теперь она все вспомнит, и прощай удивительная атмосфера!

Тут я спохватился, но поздно, я не сумел как следует скрыть охватившее меня чувство, она заметила мое смятение, обернулась и увидела в окне белую физиономию.

Ее реакция оказалась совсем иной, чем я мог предположить.

— Ах, Морис! — вскричала она, вскочив на ноги и просияв, как человек, умученный тоской в нуднейшем обществе и вдруг наткнувшийся на доброго знакомого. В ту же секунду забыв обо мне, она схватила свою шубу, с криком «Морис!» выбежала на улицу, и они оба исчезли в густеющей книзу тьме. Некоторое время до меня еще доносился ее заливчатый смех, потом и его не стало слышно за поворотом.

На следующий день я сменил квартиру и никогда больше не видел Хмельной Спуск.

Затаенное

Перевод Н. Ивановой.

Размышляя об одном старом рассказе, я мчался по автостраде со скоростью сто двадцать километров в час. Небольшая выбоина на дороге оборвала мои раздумья. Пришлось выглянуть из машины и осмотреться.

Стояла осень. Меня окружали прозрачные оголенные деревья. Сморщенные, потемневшие листья отдали питавшему их стволу свою летнюю свежесть и теперь, готовые вот-вот сорваться, трепетали на последних нитях, соединявших их с деревом. В спокойном ясном небе висело пушистое, освещенное с одного бока облако.

Луга, превращенные с помощью кольев и колючей проволоки в тюрьму для скота, покуда жили, давая свой зеленый урожай, хотя и не столь уже обильный. У покосившейся рогатки паслась одинокая лошадь. Она больше глазела на траву, чем щипала ее. Чуть дальше виднелась полоска пашни со следами старых межей. При одном взгляде на нее становилось понятно, что этот клочок земли составлял главное богатство и предмет забот нескольких крестьянских семей и не однажды включался в опись их скудной недвижимости.

Вот что бросилось мне в глаза за какие-нибудь две секунды, а сколько еще подробностей я мог бы разглядеть, посмотри я внимательней. Крыши домов угадывались вдалеке, замки, окруженные плакучими ивами, птичьи гнезда…

И тут я подумал: способен ли я, писатель, за те же считанные секунды подарить читателям пейзаж, хотя бы отдаленно напоминающий богатство, увиденное мною в один миг? Не говоря уже о том, чтобы вдохнуть жизнь в эту картину.

Чего же мы хотим достичь своими книгами? Разве мы пишем для слепых? Или для увечных, не способных тронуться с места? Или, наконец, для трусов, подменяющих живую жизнь нашим книжным мирком? А может быть, для пустоголовых болванов, которые пользуются чужим умом, чтобы хоть как-то разобраться в окружающем мире?

Представьте себе купе скорого поезда и человека, углубившегося в книгу. Он читает сцену размолвки героев. А в соседнем купе как раз происходит такая размолвка, причиняющая боль обеим сторонам. Значит, он выбирает обходной путь, чтобы избежать своего рода короткого замыкания? Не участвовать в ссоре, а прочесть о ней?

С твердым намерением никогда больше не писать ни единой строчки я возвратился к раздумьям о старом рассказе.

Был он лесорубом, и, наверно, как раз поэтому на лице его разрешено было произрастать всему, что только может вырасти. Брови, усы, борода, бакенбарды взапуски колосились на нем. Глаза прятались в колючих зарослях. Когда он открывал рот, словам приходилось прорываться сквозь густую чащу.

Упругой походкой ступал он по лесному мху, и податливый зеленый ковер упруго пружинил при каждом шаге. Ему предстояло срубить дерево, едва ли не самое мощное и высокое в лесу. Жаль, что лесничий его пометил, но лесничий, что ни говори, начальник, а приказы начальства надлежит исполнять.

Он вышел лесом напрямик к дереву. Ему бы не составило труда отыскать здесь любое дерево: места были хорошо знакомы.

Подойдя к дереву, он положил лопату и топор, поднял глаза на лесного великана, сочувственным прощальным взглядом отдавая ему последние королевские почести. Затем взялся за лопату и принялся откапывать корни. Ничего особенного покуда не произошло, и обижаться дереву было не на что.

Но вот на дерево обрушился первый сокрушительный, как объявление войны, удар. От этого удара по могучему стволу, до самых тонких веточек, прокатилась дрожь.

За первым ударом последовал второй, третий. Дерево сопротивлялось лишь одним доступным ему способом: изматывая человека, выжимая из него соленый пот усталости. Будто нарочно, древесина делалась все прочнее, все тверже, однако напряженная воля человека победила. Послышался оглушительный треск. Дерево расставалось с жизнью под рокот земных недр, под негодующий говор леса. Теперь только боковые ветви поверженного богатыря еще вздымались ввысь, напоминая об утраченном величии. В небе по-прежнему сияло солнце, хотя для дерева это уже не имело значения.

Там, куда рухнуло дерево, корни его, еще прочно сидевшие, вспороли полоску земли. И представьте себе, в глубине открывшегося проема показалась не черная земля, а тускло поблескивающая поверхность. Предмет с такой поверхностью не мог быть создан природой, его припрятали под деревом людские руки.