Насельники с Вороньей реки (сборник)

Так вот, о выстреле в голову. Такой выстрел, по местным понятиям, надо было очень и очень заслужить.

Более того – если бы я нашёл в аналогичном положении кого-нибудь из здешних постоянных обитателей – Фёдора Дьячкова, его сына Колю, Сергея Чохова, метеоролога Козинцева или его напарника, ещё неведомого мне охотника Салькина, – то, скорее всего, уже дня через три выбросил бы этот случай из головы. Как обычно говорит мой приятель капитан милиции Свиридов, штатная ситуация. Когда люди долго живут на одном месте, они что-нибудь всенепременно не поделят. Даже если это такое «одно место», как Воронья река длиной четыреста километров.

Но это был не местный.

А неместному заработать за несколько дней или даже недель пулю в голову – так же проблематично, как Жириновскому стать президентом России. Стало быть, не вполне безнадёжны дела у Вольфовича-то, – вяло так подумалось.

Тем более оный неместный был безоружен.

Все, конечно, слышали, как местные оленеводы не задумываясь стреляют в чужаков, которые бьют их домашних оленей. Так вот, на поверку это не совсем так. И более того – наверное, совсем не так. Стреляют «индейцы» только по совершеннейшим отморозкам. И то только по тем, которых видно за версту. Дураков пытаются наказать, балбесов – вразумить. А если оленя убил голодающий прохожий, то не только «не заметят», но и с собой заберут, обиходят и на ноги подымут.

А почему я думаю, что убитый на Имлювееме не был совершеннейшим отморозком?

Одежда? Да, одежда совершеннейшего мажористого туриста. Кредитная карточка ведь наверняка у него здесь была. А мелкашка – вряд ли.

Кроме того, «суперменистость», которая является основной причиной столкновений между местными и неместными, очень хорошо бросается в глаза. Поведенческий стереотип «всех на роги намотаю и по кочкам разнесу» бросается в глаза похлеще любого карабина. И единственный человек, встретивший этого незнакомца, Чохов, не мог бы этого не заметить.

Чохов же отнёсся к незнакомцу скорее с иронией. Естественно, так относились охотники-промысловики ко всем бродящим по Северу людям, цели которых неясны и далеки: зоологам, ботаникам, эпидемиологам, геодезистам, тем же охотоведам. В общем, ко всем тем, кто не ставил своей задачей наловить соболей, их продать и немедленно разбогатеть.

А вот к тем, кто как раз и собирался этим заняться, охотники-промысловики немедленно начинали относиться с внутриклассовой ненавистью, которая, заметим в скобках, куда сильнее классовой.

Но, если судить по одежде, убитый мог быть кем угодно, только не охотником-промысловиком.

Правда, существовали ещё две версии, и я на всякий случай решил их обдумать.

Первая заключалась в том, что случайного прохожего убил случайный же прохожий.

Вторая – это то, что случайный прохожий увидел нечто такое, чего ему видеть ни в жисть бы не полагалось.

А такая вещь была всего одна – золото. Или, как здесь принято говорить, металл.

С начала тридцатых годов и по сегодняшний день добыча золота была абсолютной монополией сперва советской, а потом российской власти. Правда, в середине девяностых открылся короткий период свободного предпринимательства в этой сфере. Но так он и закрылся практически тут же. Попытка самостоятельной золотодобычи наказывалась строго – вплоть до расстрела. И точно так же наказывалось вмешательство в дела тех людей, которых по колымскому обычаю называли «хищниками».

«Хищниками» в шестидесятые годы стали называть тех людей, которые на собственный страх и риск занимались промывкой золота на брошенных полигонах, приисках или вообще в найденных ими самими микроместорождениях.

Именно эти люди, нисколько не сомневаясь, могли пустить пулю в появившегося рядом с ними и заинтересовавшегося их делами человека.

При этом таким «хищником» мог быть практически любой человек, ведущий здесь одиночный образ жизни, – Чохов или тот же Салькин.

Стоп, а откуда я взял, что этот человек не встречался с кем-либо из стойбища Дьячковых?

Его убили на полпути между базой Чохова и их основным лагерем, но оленеводы кочуют весьма и весьма широко, и оказаться кому-либо из аборигенов в устье Имлювеема в поисках убежавшего откола оленей так в десять было так же легко, как москвичу переместиться по линии метро от «Академической» до «Филёвской». Но за такую короткую встречу вряд ли можно было заслужить себе пулю в башку. Здесь у нас не Техас.

С этой мыслью я залез в спальный мешок и уснул.

Утро со всей наглядностью подтвердило, что точно не Техас. С северо-востока дул упорный ледяной ветер, свинцовая мгла неба стояла точно такой же, какой она была вчера перед закатом солнца. Порывы ветра пробрасывали крупчатый осенний снежок. Обстановка очень способствовала тому, чтобы расслабиться и остаться на весь день в спальном мешке.

Но путешествующий в одиночку должен быть очень самоорганизованным человеком, иначе он рискует в приступе лени остаться где-нибудь на расстоянии двухсот километров от посёлка до самой весны.

Под леденящими ударами ветра я собрал лагерь, влил в себя три или четыре кружки крепчайшего чая, закусил плохо прожаренным мясом и вновь пустился в путь по Вороньей реке.

Всё произошло примерно так, как я ожидал.

Просто для того чтобы это случилось, мне пришлось совершенно случайно бросить взгляд в глубь какой-то протоки, которая открылась передо мной буквально на три секунды. Там, среди высоких лиственничных стволов, стоял большой бесформенный низкий дом, из трубы которого поднимался тоненький серый дымок.

База Салькина

Каждый дом, каждая квартира, каждое строение, будь то хоть роскошный дворец, хоть убогий сельский сортир, живёт своей жизнью.

Знаками этой жизни являются самые обыденные вещи и, чаще всего, звуки.

Если база Чохова была временным пристанищем ворвавшегося в природу технаря, а метеостанция – имплантированными островком иного мира с чётко очерченными границами, то база Салькина выглядела неотделимой частью окружавшего её леса.

Угловые венцы избушки были не обпилены, концы брёвен беспорядочно торчали в стороны, в них были воткнуты топоры, напильники, какой-то шорный инструмент, полотна от лучковых пил, ножовки и прочая утварь, необходимая таёжному человеку, которому надо, чтобы они всегда находились под рукой.

Базовая изба тоже грешила пристройками, как и дом Чохова, только вот все эти дополнительные строения здесь были какими-то неряшливыми и ободранными: крыши имели навесы сантиметров по семьдесят – метру, а в стены во все возможные места были вколочены двадцатисантиметровые гвозди, и на этих гвоздях висело всё: рессоры для снегохода, катки, пружинные амортизаторы, обручи от бочек.

Вообще архитектурный стиль данного человеческого жилья я бы определил как «сорочье гнездо», причём гнездо на ветру. Уж такое складывалось впечатление, несмотря на то что вся усадьба, или, как принято говорить, база, была запрятана в высокоствольном лиственничном лесу.

Три собаки, лежащие у сеней, только лениво замотали хвостами, когда я причалил к берегу. Привязав лодку, я поднялся по косогору, подумал, что база стоит низковато и не исключено, что её заливает в паводок, и постучал в дверь.

Салькин был низеньким пожилым мужичком с длинными, ниже ушей, седыми волнистыми волосами. Как и все лесные люди, сухощав и коренаст, как вцепившийся в скалу лиственничный корень. Не очень внушительный, но всё-таки корень. Причём лиственничный, то есть почти такой же крепкий, как железо.

– О! Надо же, люди! По воде, как посуху?

– Сплавляюсь с верхов.

– До Куйла? Тогда надо поторопиться. – Он взял в пальцы шарик сухого снега и растёр его. – Переночуешь?

– Да чаю попью.

– Ага. А как ты базу нашёл? Её с реки не видать почти.

Я мог бы сказать ему, что нашёл не менее полусотни баз, хозяева которых совсем не желали быть обнаруженными, но промолчал и прошёл внутрь. Здесь меня встретил уже знакомый кислый запах застоявшегося воздуха.