Пасхальный парад

— Как правило, довольно заурядная, — вставил Уилсон.

— Удивительная история, — настояла на своем Пуки. — Джеффри, вы себе не представляете, как мне тут у вас нравится… эти чудесные луга и рощицы, Сарин коттедж, этот великолепный дом. В нем чувствуется… как сказать… настоящий шик. У него есть имя?

— Имя?

— Ну, вы же знаете, имениям часто дают названия. «Джална» или там «Дом с семью фронтонами»…

Джеффри Уилсон изобразил мыслительный процесс.

— С учетом нынешнего состояния я бы его назвал «Запущенная усадьба».

— Очень хорошо, — сказала Пуки, не уловив иронии. — Хотя «запущенная» — это не совсем то. А если… — она пожевала губами, — …а если «Большая усадьба»?

— Мм… — одобрительно промычал он в ответ. — Симпатично.

— Так, по крайней мере, я буду ее называть, — объявила она всем. — «Большая усадьба», Сент-Чарльз, Лонг-Айленд, штат Нью-Йорк.

— А как вам колледж? — спросил Уилсон, поворачиваясь к Эмили.

— Очень… интересно.

Она сделала глоток и уселась поглубже в кресле в ожидании, когда наклюкается ее мать. Ждать оставалось недолго. После второй Пуки монополизировала беседу: подавшись вперед и уперев локти в расставленные колени, она рассказывала длинные бессмысленные истории про дома, где ей довелось жить, и на глазах у сидевшей напротив нее Эмили ее лицо постепенно оплывало, а колени все больше раздвигались, открывая последовательно резинки на чулках, потом темнеющие дряблые голые ляжки и, наконец, трусы.

— …но самый чудный дом был у нас в Ларчмонте. Дорогая, ты помнишь Ларчмонт? У нас были настоящие створчатые окна и шиферная крыша. Конечно, он был нам не по карману, но стоило мне его увидеть, как я сразу сказала: «Здесь и больше нигде». Я тут же подписала контракт, и мои девочки были в восторге. Никогда не забуду, как… Джеффри, вы сама любезность. По последней, и мы поедем…

Почему она не могла напиться тихо, поджав ноги под себя, как это делала Эдна Уилсон?

— Еще немного шерри, Эмили?

— Нет, спасибо.

— …и конечно, там замечательная школа, уже только из-за этого можно было там остаться. Но я всегда считала, что девочкам полезно открывать для себя мир, к тому же…

Когда она наконец засобиралась, Джеффри Уилсону пришлось вести ее до дверей. На улице стемнело. Эмили взяла мать под руку, слабую, обмякшую, и они двинулись мимо деревьев и нестриженых кустов в долгий обратный путь к станции. В вагоне Пуки наверняка уснет — во всяком случае, она на это надеялась; всё лучше, чем выслушивать непрекращающуюся болтовню, а их ужин, если таковой будет, ограничится хот-догом и кофе в здании вокзала. Ну и ладно, уик-энд близился к концу, и через несколько часов она уже будет в колледже.

Колледж был центром ее жизни. В Барнарде она впервые услышала слово «интеллектуал», и оно сразу запало ей в сердце. Это было отважное слово, гордое слово, подразумевавшее пожизненное служение вещам возвышенным и холодное презрение к общим местам. Интеллектуалка может потерять невинность с солдатом в городском парке, но она способна посмотреть на это отстраненно, с трезвой усмешкой. Пусть ее мать напивается в компании, пусть «светит» своими трусами — интеллектуалка выше этого. Может, Эмили Граймз еще не стала настоящей интеллектуалкой, но она добросовестно записывала даже самую скучную лекцию и штудировала по ночам конспекты до рези в глазах, а значит, это было лишь вопросом времени. Да, собственно, слыша ее рассуждения, многие девочки в классе, и даже парочка студентов Колумбийского университета, уже считали ее интеллектуалкой.

— Это не просто тоска, — сказала она однажды о каком-то занудном романе восемнадцатого века, — это пернициозная тоска.

После чего дня три, как она про себя отметила, соседки по общежитию то и дело вворачивали в разговор ее словечко.

Но чтобы называться интеллектуалкой, мало красиво рассуждать или даже попадать каждый семестр в список лучших студентов или в свободное время ходить в музеи, на концерты и на «фильмы», а не просто в киношку. Надо научиться не проглатывать язык в кругу патентованных интеллектуалов и не впадать в другую крайность, когда ты начинаешь нести всякую ахинею в безнадежной попытке исправить одну глупость, сказанную двумя минутами ранее. А если уж ты свалял дурака, то не ворочаться потом всю ночь в постели, изводясь по этому поводу.

Следовало быть серьезным и при этом — убийственный парадокс! — ни к чему не относиться слишком серьезно.

— Лихо вы, — сказал ей, второкурснице, взъерошенный мужчина на вечеринке.

— Лихо? Вы о чем?

— О вашем разговоре с Ласло. Я прислушивался.

— С кем?

— Вы даже не знаете, кто это? Клиффорд Ласло, будущий политолог. Настоящий тигр.

— Вот как?

— Но вы молодец. Не стушевались, но и в бутылку не полезли.

— Вы об этом коротышке в бифокальных очках?

— Во дает! — Он затряс массивными плечами, симулируя приступ смеха. — Ха-ха-ха. Коротышка в бифокальных очках. Выпить не хотите?

— Да нет, хотя… ну ладно.

Эндрю Кроуфорд оказался аспирантом философского отделения и ассистентом преподавателя. Его влажные волосы падали на глаза, и у нее возникало желание зачесать их назад пятерней. Его пухловатость оказалась обманчивой; пожалуй, он даже был по-своему привлекателен, особенно в разговоре, но проводить больше времени на воздухе ему бы не помешало. Защитив докторскую, он намеревался продолжить преподавательскую деятельность («Если меня не заберут в армию, но кому нужна такая развалина?») и еще попутешествовать. Посмотреть, что останется от Европы, побывать в России и в Китае. Мир ждут непредсказуемые изменения, и он должен увидеть их своими глазами. Однако главное — преподавание.

— Мне нравится классная атмосфера. Я знаю, от этого веет скукой, но академическая среда — это мое. А ваша специализация?

— Я только на втором курсе. Вообще-то «английский и литература», но я еще…

— Серьезно? Вы выглядите старше. То есть, я хотел сказать, кажетесь старше. И поведение, и то, как вы разобрались со стариной Ласло. Я был уверен, что вы аспирантка. У вас такой… как сказать… У вас такой уверенный вид. В хорошем смысле слова. Все эти вечеринки в какой-то момент становятся неуправляемым сборищем, вы не находите? Каждый что-то кричит, пытается набрать очки. Я, я, я. Еще выпьете?

— Нет, мне пора.

— Где вы живете? Я вас провожу.

— Не стоит. Я вообще-то не одна.

— Кто он?

— Вы его не знаете. Дейв Фергюсон. Он стоит у дверей. Высокий такой.

— Этот? Ему же лет пятнадцать от силы.

— Не говорите глупости. Ему двадцать один год.

— Тогда почему этот крепыш не в армии?

— У него больное колено.

— Мениск? Повредил, играя в футбол? Мне этот тип знаком, как же.

— Я не знаю, на что вы намекаете, но только…

— Ни на что я не намекаю. Я никогда ни на что не намекаю, я всегда говорю, что думаю.

— Короче, мне пора идти.

— Подождите. — Он двинулся за ней сквозь толпу гостей. — Я могу вам позвонить? Вы мне дадите свой телефон?

Она написала номер на бумажке, сама не понимая, зачем это делает. Не проще ли было сказать «нет»? В том-то и дело: сказать Эндрю Кроуфорду «нет» было практически невозможно. Что-то в его облике — глаза, губы, вроде бы рыхлый торс — внушало мысль, что отказ будет равносилен смертельной обиде.

— Спасибо, — сказал он, пряча бумажку в карман с видом ребенка, которого только что перед всеми похвалили. — Нет, правда.

— Кто этот толстый коротышка? — поинтересовался Дейв Фергюсон, когда они вышли на улицу.

— Толком не знаю. Аспирант с философского. Я бы не назвала его толстым. — И после паузы добавила: — Высокомерный, пожалуй. — И снова засомневалась: вряд ли можно было назвать его высокомерным.

— Он на тебя запал.

— Ты так говоришь про всех.

Было приятно прогуляться с Дейвом Фергюсоном безоблачным вечером. Он прижал ее к себе, но без той голодной жадности, что свойственна некоторым парням. Они шли шаг в шаг, отбивая каблуками четкий, энергичный ритм.