Пасхальный парад

— Я поднимусь? — спросил он ее у крыльца.

Теперь у нее была отдельная квартирка в студенческом блоке. Три или четыре раза она уже позволяла ему «подняться», и еще пару раз он оставался у нее до утра.

— Не сегодня, Дейв. — Она избегала встречаться с ним взглядом. — Я правда…

— Ты что, заболела?

— Нет, просто я устала и хочу сразу лечь спать. А завтра у меня тяжелый экзамен по Чосеру.

Глядя ему вослед, ссутулившемуся в своем пальто, она задала себя риторический вопрос: «И зачем я его прогнала?» Жизнь — противоречивая штука.

Один печальный опыт колледжа состоял в том, что Эмили почувствовала свое интеллектуальное превосходство над сестрой. По отношению к матери это произошло много лет назад, но то был особый случай; а тут у нее возникло ощущение совершенного предательства.

Впервые она обратила на это внимание, когда они с Пуки отправились в Сент-Чарльз вскоре после рождения второго мальчика. Тони-младший стоял на ногах, держась за мамину ногу и пуская слюни, пока взрослые разглядывали новое существо в колыбели.

— По-моему, Питер — чудное имя, — говорила Пуки. — И ты, Сара, права: он совсем другой. У него и у маленького Тони совершенно разные характеры. Правда, Эмми?

— Мм…

После того как инспекция закончилась и дети уснули, они втроем уселись в гостиной, и Сара налила три бокала шерри. Сказывалось влияние Эдны Уилсон.

— Ох, наконец-то можно посидеть.

Вид у нее был уставший, но стоило ей разговориться, как лицо оживилось. Временами, особенно после небольшой дозы алкоголя, Сара становилась почти такой же словоохотливой, как ее мать.

— Я тут невольно вспоминала папу. В августе?., ну да… в общем, когда Италия сдалась. Вы видели заголовки газет в тот день? «Ньюс» — единственная газета, которую мы здесь получаем, Тони она нравится — написала: «ИТАЛИЯ ВЫХОДИТ ИЗ ВОЙНЫ». В тот день я спускалась в деревню, так что мне попали в руки и другие газеты. «Тайме» и «Трибьюн», как и большинство изданий, сообщили: «ИТАЛИЯ СДАЕТСЯ» — или что-то в этом роде. А что написала «Сан»? Папина газета! В старой доброй «Сан» я вижу заголовок: «ИТАЛИЯ КАПИТУЛИРУЕТ». Представляете? Нет, вы можете себе представить, чтобы папа написал такой заголовок или пропустил его в печать? Да он бы скорее умер. Короче, он бы никогда такого не позволил, — тут же поправилась она и сделала изрядный глоток.

— Я что-то не поняла, — сказала Эмили.

— Ах, Эмми. Много ли людей знают слово «капитулировать»?

— Ты знаешь?

Сара захлопала глазами:

— Ну, то я, а то другие. Ежедневная газета рассчитана на миллионы читателей. Не знаю, мне это показалось забавным.

— Чудесно! — воскликнула Пуки.

Сара залезла на диван поглубже и убрала под себя ноги — интересно, это она тоже позаимствовала у Эдны Уилсон? — после чего разразилась очередным монологом с пылкостью актрисы, не сомневающейся в восторженной реакции зрителей.

— Я просто обязана вам это рассказать, — начала она. — В том году я получила письмо от Дональда Клеллона, в котором он…

— От Дональда Клеллона? — перебила ее сестра. — Правда?

— Ничего особенного, унылое письмецо, но дело не в этом. Он там писал, что часто меня вспоминает и все такое, что его воинская часть находится неподалеку, в Кэмп-Аптоне, и что…

— Когда это было?

— Я уже не помню. Примерно год назад. Короче, в прошлом месяце у нас объявили воздушную тревогу, слышали про это?

— Не-ет, — ответила Пуки, и ее лицо сразу приняло озабоченный вид.

— Естественно, ничего серьезного, хотя продолжалось это часа два. Я даже не успела испугаться, не то что многие в нашей деревне, они несколько дней потом только об этом и говорили. Короче, по радио объявили, что какой-то солдат в Кэмп-Аптоне врубил сирену по ошибке. Когда я рассказала об этом Тони, он долго хохотал, а я ему и говорю: «Наверняка это Дональд Клеллон».

Пуки запрокинула назад голову и разразилась неудержимым смехом, обнажив свои гнилые зубы, а за ней и Сара грохнула.

— Постойте, — подала голос Эмили, когда ее мать и сестра начали приходить в себя. — Кэмп-Аптон — это сборный пункт, через пару дней новобранцев отправляют в военные лагеря, а оттуда в регулярные части. Если письмо от него пришло год назад, это значит, что он давно уже где-то в Европе. — «Если вообще еще жив», — хотела она добавить, но решила не перебарщивать.

— Да? — удивилась Сара. — Я и не знала, а впрочем, какая разница.

— Эмми, не надо портить хорошую историю, — сказала Пуки. — Где твое чувство юмора? — И она еще раз, для пущего удовольствия, повторила ударную фразу: — Наверняка это Дональд Клеллон.

Эмили не знала, куда подевалось ее чувство юмора, но, совершенно точно, оно было не здесь и не в большом доме, куда они с Пуки позже отправились на ритуальный коктейль со старшими Уилсонами. По всей видимости, вместе с другими жизненно важными качествами оно осталось в колледже.

Какое-то время она ждала, что Эндрю Кроуфорд ей позвонит не сегодня завтра, потом она перестала об этом думать, и только через год с лишним, когда она уже была третьекурсницей, раздался звонок.

За этот год она успела расстаться с Дейвом Фергюсоном и провести шесть романтических и несколько печальных недель с неким Полом Резником, ожидавшим призыва в армию. Позже он написал ей длинное письмо из Форт-Силла, Оклахома, где объяснял, что он ее любит, но не желает себя связывать узами брака. Летом она поработала в книжном магазине в Верхнем Бродвее («Из студентов-филологов выходят отличные книготорговцы, — сказал ей хозяин. — Будущего филолога я готов взять на работу не глядя»), а зимой как снег на голову обрушился этот звонок.

— Честно говоря, я сомневался, что ты меня вспомнишь, — сказал он, когда они уселись в кабинете греческого ресторана неподалеку от кампуса Колумбийского университета.

— Почему ты так долго тянул со звонком? — спросила она.

— Природная застенчивость, — объяснил он, разворачивая салфетку. — К тому же этот несчастный роман с молодой особой, чье имя пусть останется неназванным.

— Ясно. Кстати, как тебя все называют? Энди?

— Избави бог. «Энди» вызывает ассоциации с крутым парнем в кожаном прикиде, а это не мой тип. Я всегда был Эндрю. Так сразу и не выговоришь, согласен, — что-то вроде Эрнеста или Кларенса, — но я привык.

По тому, как Эндрю Кроуфорд налегал на принесенное блюдо, можно было понять, что еда ему нравится, — он таки был пухловатым, — и в основном он помалкивал, пока не отвалился, поблескивая жирным ртом. Вот теперь он заговорил, судя по всему получая от этого такое же чувственное наслаждение, как от еды, и пересыпая свою речь словечками вроде «тангенциальный» и «редуктивный». О войне он говорил не как о катаклизме, способном его поглотить, — вторично прозвучала фраза о том, что он развалина, — а как о сложной и интригующей всемирной игре; он говорил о книгах, которых она не читала, и об авторах, чьи имена она слышала в первый раз, а потом перешел на классическую музыку, в которой она была почти полный профан.

— …а как тебе известно, партия рояля в этой сонате одна из самых сложных в мире. В техническом отношении.

— Ты еще и музыкант?

— В некотором роде. Я был так называемым одаренным ребенком, а когда выяснилось, что исполнительского таланта у меня нет, я взялся за сочинительство. Изучал композицию в «Истмане», пока не понял, что здесь мне тоже ничего не светит, и тогда забросил музыку окончательно.

— Наверно, это очень тяжело… вот так бросить то, чем ты жил.

— Да уж, мое сердце разбилось. Хотя мое сердце тогда разбивалось в среднем раз в месяц, так что это был лишь вопрос степени. Что ты хочешь на десерт?

— А сейчас твое сердце как разбивается?

— Мм? Уже реже. Два-три раза в год. Так как насчет десерта? У них здесь отличная пахлава.

Пожалуй, он ей нравился. Если не считать жира на губах, которые он, впрочем, вытер, прежде чем навалиться на пахлаву. Никто из ее знакомых мальчиков не обладал такими широкими познаниями, не умел так хорошо обосновать свою точку зрения (вот кто был настоящий интеллектуал!), не был настолько зрелым, чтобы позволить себе самоиронию. В том-то и вся штука: он не был мальчиком. Ему уже стукнуло тридцать. Он пришел в согласие с этим миром.