Богиня парка (сборник)

Ушел. Снял квартиру, туда же совлек и Маню, затем стал требовать развода, размена.

Все это текло как половодье, неся щепки и клочья вещей и людей. Затем растоптанная семейка Веры оказалась в небольшом помещении, по комнате у каждого, таково было неожиданное требование детей. Комнаты пенальчиками, как шкафы, но каждый за дверью, и краток был тот миг, когда Вера, загорелая после отпуска как персик, вышла на работу и услышала комплименты — и когда она ждала мужа в своей одинокой постели, и когда она ездила в метро при полном свете люстр, и все видели ее, яркую, красивую. И мужчины, идя за ней в толпе, как-то оберегали ее, подхватывали в районе талии, подсаживали, Вера злилась все эти две недели после отпуска и говорила на работе: буквально проходу не дают!

То есть молодость как бы вернулась, и возвратилось все что ее сопровождает — взгляды, пристальные, липучие, вопросы тоже липкие и т. д.

А Вера, не откликаясь, все ждала мужа, поддерживая в себе эту красоту, не сдавалась.

А потом через две недели вот они и вернулись, муж и Маня.

Затем по прошествии времени уже рос сын этой парочки, вполне нормальный мальчик от двоюродных папы и мамы, отделенный от всех родных проклятием племени, ни бабушек, ни дедушек, поскольку бабушкой являлась родная сестра отца ребенка, то есть тетя своего внука. Фантастика!

Уже примирились с положением вещей подросшие дочки Веры, они бегали к отцу-академику по своим меркантильным делишкам.

Но Вера к тому моменту сама кочевала по больницам от операции к операции, прошла химию и облучение, надеялась и выживала, жила, а в ушах все стоял первый вопрос врачихи, деловой вопрос, профессиональный, не было ли травм или солнечного перегрева, для записи в истории болезни.

— Был перегрев, да, — отвечала Вера.

Она еще многое могла рассказать, но остановилась на этой причине, захлебнулась. Рассказала бы, что хотела просто всего-навсего отдохнуть, хотела опять счастья, чтобы все было как раньше, вернуться, вернуться. Не вышло.

Федор Кузьмич

Вот у отца есть взрослая дочь, женщина с задатками проститутки, и что делать. Причем все это заложено в анамнезе, в истории, так сказать, болезни (ибо каждая индивидуальность — это диагноз), в анамнезе, то есть в истории ее матери, умершей довольно рано после тяжелой и продолжительной болезни и (дословно), завещавшей дочери — жить, жить и жить. Не пропуская ни ночи, и все равно каким путем, понятно?

Остался еще и этот самый несчастный вдовец, муж умершей и отец этой потенциальной проститутки, скорбное существо, он в курсе причин болезни своей жены и в полном сознании вины, поскольку ему не раз говорилось ежедневно, еженощно в постели, что же ты, что же ты, не можешь ты, что ли. Я же погибаю (а он отмахивался, жил в свое удовольствие, пил с друзьями, грубил, даже имел кого-то на работе в быстром варианте, приходил домой налегке).

В сущности, он не поверил в то, что жена умерла из-за него, кто бы поверил, а если бы вообще ему пришлось, допустим, уехать в дальнюю командировку, как он стремился оформиться, чтобы заработать за границей — что, жена не стала бы ждать? А как в войну вообще жены? Моряков и рыбаков жены вообще всегда? Ты (он повторял еще живой жене в ответ на призывы) хочешь как твоя мать?

Ее мать (т. е. ему теща), действительно, была женщиной пьющей, и всегда при своей холостой одинокой жизни гуляла, с внучкой не помогала, а дочери своей вколачивала в голову, что вредно для здоровья спать одной, так со смехом говорила, и получила свое, нашли на газовой плите со включенной горелкой, кто-то ее взгромоздил, ужас.

Что же, судьба, так сказать, убитой проститутки и основание для укоров и попреков со стороны этого мужа дочери (чей анамнез, т. е. историю, мы в начале рассматривали), т. е. (голос мужа вдали, в прежнем времени) хочешь как она жить, да? Хочешь как она проституткой быть? Такая же ты, да? (дальше идут определения).

Выстраивалась целая цепочка — убитая проститутка бабка (гуляла как хотела и подначивала дочь, говоря ей, что вредно спать одной), затем умершая мать (не гуляла, а попрекала и плакала, осталась верна мужу и умерла проклиная его, от тяжелой продолжительной болезни в полном сознании, что это из-за того что муж с ней не жил).

Теперь их прямой потомок, дочь, знающая всю предысторию женщин семьи, и ее отец, несчастный вдовец, все время на глазах, а лучше бы его не видать, отец, который нежно любит свою дочь, пьет, прозябает в одиночестве и при каждом своем праздничном визите в дом любимой дочери (день рождения внуков, Новый год и день рождения умершей жены) он наезжает на зятя и в слезах повторяет ему, что надо жить с женой все время, вот я не жил и остался один.

В пьяном виде он даже настежь открывает душу и заявляет, что виноват, что сам с собой дрочил в ванной.

Кому охота слушать эти дела, дочь трясет головой, зажмуривается, но отец хочет все вывалить из души, его гнетет вина, он исповедуется за столом при всех.

Зять вообще по жизни тяжелый, молчит, почти что не пьет, с ним ночку не посидишь, приходится при всех за столом.

Затем этот вдовец отец заявляет, что уходит пешком, как старец Федор Кузьмич, по святым местам навсегда, хочет посмотреть родину, Россию, хочется ночевать по людям, оборваться, жить как птица небесная, наниматься колоть дрова или носить сено. Так он восклицает в пьяном состоянии и убирается от стола прочь, на улицу, к себе домой, где он живет одиноко.

Дочь к нему не ходит или ходит очень редко, когда отец стонет, что у него радикулит и некому хлеба принести.

У него, у отца, комната матери закрыта, спальня, священный очаг супружеской жизни, все там заросло пухом пыли, кровать, где умирала жена, и ее зеркала, шкафы, платья, чемоданы и туфли, бусы, бижутерия, губная помада, белье в ящиках, перчатки, духи, гардины, кружева, целая тумба лекарств, устоявшийся запах, там и слезы.

Дочь ничего не взяла, а вдовец никого из бабья не впустил выносить вещи. Тоже как бы он тронулся, создал крепость, музей, молельню. Сам спит в большой комнате на диване, накрываясь чем раньше, одеялком, а простынями не пользуется, поскольку все выносилось.

Книги стоят на полу, телевизор работает без изображения. Жизнь ушла из отца, из этой квартиры. Больше не с кем жить, не с кем спорить.

Отец говорит дочери странные слова, что опираться можно только на то, что сопротивляется (чья-то, видимо, мудрость). И пока она была жива, я жил вопреки ей, мне доставляло удовольствие все делать ей наоборот, злорадствовать, предлагать ей даже морковь вместо себя. А она плакала, кричала.

— Этого забыть нельзя, — повторял он дочери, — и ты живи с мужем и заставляй его, иначе умрешь, у вас порода такая — проститутская, вам нужно, я понял! Я все понял! Я скоро уйду в Россию, ты сдашь эту квартиру, и у тебя будут деньги, и ты сможешь нанять себе человека, поняла? Вы все из рода проституток, вам нужно, поняла?

Дочь молчит, она девушка странная, с отцом ни слова, слушает и все. Только глаза как-то набухают, как будто она обижена чем-то и сдерживает слезы. А когда человек плачет? Когда ему жалко себя.

— Тебе жалко себя, — говорит полупьяный отец. — А меня не жалко? Хлеба нет у меня, ты себя жалеешь, а меня нет, правильно, я уйду. Неужели я для тебя не сделаю такой простой вещи?

Дочь идет вон и по всему видно что начинает надеяться и нервничать в точности как ее мать, то есть при каждом телефонном звонке отца она, по-видимому, ждет, когда же он скажет, что уходит в родину, когда же он оставит ей ключи, чтобы начать как-то действовать.

Отец звонит и предлагает дочери план, что когда он уйдет в Россию, надо будет начать делать ремонт. Такую квартиру сдавать нельзя. В ванной и уборной все течет, в кухне потолок обваливается, да. Дочь мекает, бекает, ничего не отвечает. Отец в недоумении. Хочет она или не хочет, чтобы он ушел? На работе его низвели до сторожа, зарплату он проживает сразу, затем сидит на голодном пайке, пытается продавать книги. Техническая литература никому не нужна, собрания сочинений тоже. Собирает бутылки, но это копейки. У дочери он деньги просит, да как же не просить, если вот-вот он отдаст ей все, все это свое, огромное богатство: тысячи и тысячи долларов!