Богиня парка (сборник)

Вечерами, в выходные, ко взрослым приходили свои гости, и тут в дело шла фисгармония, похожая на церковный орган. И по всему дому расходились волнами тягучие звуки, навевающие всякие светлые и печальные мысли. А то вступал и небольшой хор.

На самом деле в этой шумной семейке возникали всякие бытовые нескладухи — то не было растительного масла, то требовался срочно градусник, но никогда бабка не звонила в дверь напротив, никогда. Какой толк спрашивать масло у холостяков, которых ты никогда не видишь с продуктами и с сумками, которые ничем не питаются! Странные люди, в рестораны ходят?

И никогда бабушка не угощала соседей своими пирожками.

Один только разок на Пасху, когда возвращались к утру из храма, соседи встретили молодого человека из квартиры напротив, который шел по двору, и радостно приветствовали его: «Христос Воскресе!». На молодого человека в данный момент удачно падал свет какой-то далекой лампочки, и он весь светился — и небольшая бородка, и глаза, и длинные волосы. И этот молодой человек поднял брови, улыбнулся и не ответил обычным «Воистину воскресе!», а просто утвердительно кивнул. Так по-доброму и с благодарностью как бы. Странный, однако, мужчина, подумали идущие, но вслух ничего не сказали. Только младший, которого несли на плечах, завопил как птица над полями:

— Дядя не умеет говорить?

На него сразу же все шикнули.

Так шли эти дни, сплетаясь в месяцы и даже годы, толпы детей шаркали по лестнице и галдели, собираясь на детские праздники, в квартиру справа, и шумели за дверями, как птичий базар.

А в квартиру слева изредка входили те трое по очереди — старик, молодой человек и силач. И выходили из нее тоже поочередно, никогда вместе.

Но потом что-то произошло в квартире справа. Музыка слышалась, кот Маркович орал, а вот хозяин дома как-то исчез, не появлялся, и пронзительный, как крик птички, голос младшего изменился, стал потише, и гостей почти не слышно было.

Какое-то горе поселилось в квартире справа.

А в квартире слева так же неслышно проживали те трое холостых граждан мужского пола.

Однако вдруг в квартире справа послышались ужасные крики — тот самый мужской тенор, которым говорила бабушка, сейчас звучал как сирена. Голос этот выл:

— Помогите, о, помогите!

И какой-то слышался топот многих ног, пыхтение, грязная ругань.

В этот самый момент из дверей слева вышел ветхий улыбающийся старик — он следовал, видимо, по своим делам.

В правой квартире полузадушенный голос прокричал:

— Отдайте! Отдайте его! Куда! Куда! Боже мой! Господи!

И открылась дверь.

Двое людей с черными страшными головами волокли мальчишку, а третий душил бабушку в прихожей, зажимая ей рот.

У одного из черных в руках был револьвер.

Черноголовые они были из-за своих черных шерстяных масок.

Дед, сияя, стоял над ступеньками.

— Выруби этого — сказал, пыхтя, один из тех, кто тащил мальчишку, зажимая ему рот. Мальчишка при этом колотил по чему попало ногами, обутыми в тяжелые ботинки.

Страшная группа уже вывалилась из дверей, и один из черных лягнул каким-то восточным ударом старика, но не попал.

По-прежнему улыбаясь, излучая радостную приветливость, этот старый, явно выживший из ума дедуля стоял у бандитов на дороге, загораживая собой ход на лестницу.

В руках у заднего бандита затрепыхалась бабушка и глухо, из последних сил завопила:

— Караул, бр-р-жж-и…

Ее придушили окончательно и бросили, но она встрепенулась и вцепилась из последних силенок в то, что увидела: в штаны уходящего похитителя.

— Выруби его, ну, — крикнул этому заднему передний.

Тот с руганью оторвал от себя бабку, накостылял ей по чему попало и бросил ее на пол, после чего кинулся на старца.

Но ему пришлось расталкивать стоящих впереди братков, которые не могли справиться с пацаном. И он, кое-как пробравшись, возник, тяжело дыша и ругаясь, перед ветхим старичком, который все так же стоял, не давая пройти.

Окровавленная бабушка, однако, через секунду очнулась, кинулась вперед на коленях как молния и ухватилась за куртку замешкавшегося впереди разбойника. Он как раз с трудом удерживал за ноги вопящего, как сирена, мальчишку, а впереди идущий товарищ старался заткнуть ему рот. Бабушка, опираясь о спину бандита, встала кое-как и вцепилась ему ногтями в глаза. Эти глаза сверкали в прорези черной шапки, надвинутой на лицо, хотя бабушка их не могла видеть и кинулась сзади, буквально вслепую, но попала точно.

Боец взвыл и обеими руками схватился на свои глаза, упустив ноги мальчишки, которые удерживал, чтобы тот не лягался своими тяжелыми ботинками.

Мальчишка, вися в руках у переднего нападающего, теперь свободно бил его ногами, а бабушка набрала воздуху и наконец завопила, как милицейская машина.

— Стреляем, — крикнул, обернувшись, тот, кто в это время опять бросился на старика с поднятой ногой.

А старец тем временем, лучезарно улыбаясь, посторонился, и нападающий, тот самый, что летел на него с поднятой ногой, но с повернутой назад головой, неожиданно рухнул спиной с лестницы, да так мощно, что остался лежать внизу, неестественно повернув шею.

Один черноголовый, у которого в руках изворачивался и орал парнишка, смотрел, остолбеневши, на лестницу, а другой его коллега плясал, зажав оба свои глаза, и орал.

Бабушка тем временем, улучив момент, подобрала лежащий на полу револьвер и выстрелила куда-то. Куда-то — это и было плечо того, кто смотрел вниз на лестницу, удерживая мальчишку, который двумя ногами молотил по своему мучителю.

И этот черноголовый, схватившись рукой за плечо, буквально выронил мальчишку на пол, и тот пополз к бабушке, которая все еще держала револьвер и стреляла. Тот, что сидел на полу, держась за исцарапанные глаза, заорал и одной рукой тоже схватился за ногу и повалился набок.

Мальчишка (на вид ему было года четыре), найдя наконец родную душу, вцепился в бабушкины ноги и не давал ей двигаться.

Растрепанная, как мать-Родина с плакатов времен Великой Отечественной войны, бабушка рявкнула басом: «Оружие, а ну, бросить на пол».

Тем временем тот, у кого было пробито плечо, почему-то обрушил удар кулака с револьвером на деда. Дед, улыбаясь, радостно кивнул и остался стоять в стороне, а мужик со всей дури врубился кулаком в стену.

Револьвер загремел на пол.

Парнишка тут же отцепился от бабушкиных ног и его схватил, причем немедленно наставил на мужика с пробитым плечом и ушибленным кулаком. Этот мужик тряс рукой и шипел.

— Милиция! — загремела бабушка дедушке, давая ему таким образом понять, что надо позвонить куда следует.

Но дедок никуда не шел, он тихо стоял и улыбался светло как помешанный.

А мальчишка все старался выстрелить в своего обидчика, но сил было мало, курок не нажимался.

— Что стоишь как дубина, иди, звони в милицию, — наконец со стоном выговорила бабушка деду, но тот не реагировал, видимо, был глухой, как и его молодой сын. Посмеивался в свою бороденку.

— Так. Этот сбрендил окончательно. Сошел с ума. Идем тогда сами туда пешком, — заявила бабушка шипящему у стены пленному, — и ты вставай! — Она ткнула револьвером в сидячего, который плакал кровавыми слезами и показывал на простреленную ногу, отрицательно мотая головой.

В это время откуда-то сверху раздался голос:

— Так, первый дубль снят, спасибо.

И поверженный бандит поднялся со ступенек, тот с поцарапанными глазами, и вытер их рукавом, который мгновенно окрасился клюквой.

Откуда-то набежали помощники, мальчишка не желал отдавать револьвер, бабушка скромно стояла, как главная героиня, и кривовато улыбалась. А с лестницы, которая вела на чердак, спустился человек, видимо самый главный тут, и сказал:

— Ну, что же, я знал, что вы у меня, тещенька, прекрасная актриса.

— Не терплю просто, — отвечала старушка. — Не выношу дурацких комплиментов. И вы это знаете превосходно!

Щеки ее горели. Она добавила ехидно:

— Некоторые так неожиданно возвращаются!