Другие голоса, другие комнаты

– Мы с дедушкой ждем тебя на нашу службу, – сказала она, налив две чашки кофе и по-мужски оседлав стул напротив него. У нас в заду сада свой дом имеется, ты туда подлети после, устроим себе веселье.

– Приду, если смогу, – я сегодня первый день здесь, и папа, наверно, захочет, чтобы я его навестил, – с надеждой сказал Джоул.

Миссури вылила свой кофе в блюдце, подула на него, перелила обратно в чашку, отсосала и чмокнула губами.

– Нынче воскресенье, день Господень, – объявила она. – Ты веруешь ли в Него? В Его силу исцеляющую веруешь?

– В церковь хожу, – ответил Джоул.

– Нет, я не о том говорю. К примеру вот, когда про Бога думаешь, тебе какие мысли в голову приходят?

– Ну, всякие, – сказал он, хотя на самом деле, когда ему случалось вспомнить, что Бог на небе, наверное, ведет учет его поступков, думал он только об одном: о деньгах – о 25-центовых монетах, получаемых от матери за каждый выученный стих из Библии, о 10-центовых, вместо тарелки для пожертвований в воскресной школе оседавших в «Газ-водах Габальдони», о звонком дождичке серебра, просыпаемом прихожанами в церкви. А любил он Бога не особенно: слишком часто Бог предавал Джоула.

– Ну, всякие молитвы читаю.

– Когда я про Него думаю, я думаю про то, что сделаю, когда дедушка отойдет, – сказала Миссури и поболтала кофе во рту. – Расправлю крылышки и полечу на север в красивый город… Ну, в Вашингтон, округ Колумбия.

– А здесь тебе плохо жить?

– Детка, молод ты еще, не все можешь понять.

– Мне тринадцать лет, – объявил он. – Ты даже удивишься, сколько всего я знаю.

– Эх, мальчик, в стране полно таких людей – все знают, ничего не понимают. Полно. – И она постукала пальцем по верхним зубам: у нее был щегольской золотой зуб, и Джоул подумал, что постукивание это произведено для того, чтобы привлечь к нему внимание. – Ну, во-первых, я тут одинокая; я всегда говорю: ты одиночества не нюхала, покамест в Лендинге не пожила. И мужчин тут нету для меня интересных – теперь нету: был один такой стервятник, Кег, но он сделал надо мной преступление и на каторгу угодил – и поделом ему, извергу бесстыжему. Я девочкой четырнадцати лет была, когда он эту вредность надо мной сделал. Тугой клубок мух, вертевшийся над сахарницей, рассыпался во все стороны от раздраженного взмаха ее руки. Кегом Брауном его звали, вот как.

Пальцем она натерла зуб до еще большего блеска, а узкие глаза ее тем временем изучали Джоула; глаза были как две черные виноградины или два диска черного фарфора и глядели умно из миндалевидных прорезей.

– Мне город – сладкая отрава, потому что росла в Сент-Луисе – это дедушка увез меня сюда, чтобы ухаживала за ним в последние дни. Дедушке тогда за девяносто было, думали, ему недолго на этом свете осталось, я и приехала. Тому тринадцать лет, и теперь, сдается мне, дедушка переживет Мафусаила. Не думай, дедушку я люблю, но когда он умрет, я улечу в Вашингтон, округ Колумбия, или в Бостон, Коннектикут. Вот про что я думаю, когда думаю о Боге.

– А почему не в Нью-Орлеан? – спросил Джоул. – В Нью-Орлеане какие хочешь красивые мужчины.

– Э, в Нью-Орлеан меня не тянет. Не в одних мужчинах дело: я хочу туда, детка, где снег есть, а то все солнце да солнце. Я в снегу хочу ходить по колено и смотреть, как он падает с неба большими комьями. Красота… красота. Ты видел снег?

Слегка задохнувшись, Джоул соврал, что видел вне всякого сомнения, – обман простительный, ибо ему страшно хотелось увидеть доподлинный снег, на втором месте после обладания алмазом «Кохинор», каковое было его высшей тайной мечтой. Иногда в пустые, скучные послеобеденные часы он сидел на краю тротуара на Сент-Дивал-стрит и грезил большими жемчужными снеговыми тучами, просеивающимися безмолвно и холодно сквозь ветви сухих, пыльных деревьев. В августе сыпался снег и серебрил глазурью тротуар, призрачные хлопья коркой схватывали его волосы, одевали крыши, превращали закопченный старый квартал в безмолвную, стылую белую пустыню, где обитал только он да небольшой чудо-зверинец: антилопы-альбиносы, птицы юнко с кремовой грудью; встречались еще и люди, такие фантастические личности, как Мистер Мистерия, эстрадный маг, Лаки Роджерс, киноартист, и Мадам Вероника, гадалка из кафе-кондитерской во Вье-Карре.

– Я видел снег во время бури в Канаде, – сказал он, хотя севернее Ричмонда в Виргинии отродясь не бывал. – Мы заблудились в горах, мама и я, и снег валил прямо тоннами. Целую неделю жили в ледяной пещере и все время шлепали друг друга, чтобы не уснуть: уснешь в снегу – можешь вообще не проснуться.

– А что потом? – спросила Миссури, недоверчиво прищурив глаза.

– А дальше – хуже и хуже. Мама плакала, слезы замерзали у ней на щеках, как маленькие пульки, и все время мерзла…

Ничто не могло ее согреть – ни теплые шерстяные одеяла, ни горячий пунш тети Эллен.

По ночам в горах завывали голодные волки, а я молился… Молился в темном гараже, и в школьной уборной, и в первом ряду кинотеатра «Немо», не замечая гангстерских битв на волшебном экране.

Снег все падал, и большой сугроб завалил выход из пещеры, но, хм…

Застопорило. Конец очередной субботней серии, герой заперт, камера медленно наполняется газом.

– И?

– И человек в красном мундире, из канадской конной полиции, спас нас… меня то есть: мама уже замерзла.

Миссури разоблачила его, причем с брезгливостью:

– Длинную сказку завернул.

– Честное слово, святой крест, – Джоул перекрестился.

– Ага. Твоя мама в постели умерла болезнью. Мистер Рандольф говорил.

Почему-то, сочиняя эту небылицу, Джоул сам верил каждому слову; пещера, волчий вой – все это казалось реальнее, чем Миссури с ее длинной шеей, чем сумрачная кухня или мисс Эйми.

– Не проболтаешься, а, Миссури? Что я врун.

Она потрепала его по руке.

– Конечно, нет, мой сладкий. Подумать, так неплохо было бы, кабы мне по четверть доллара платили за каждую мою брехню. А ты еще и плетешь складно, я люблю такие слушать. Мы с тобой ладить будем отлично: я только на восемь лет старше, а ты в школе учился. – Голос у нее был как растаявший шоколад – теплый и нежный. – Давай дружить.

– Давай, – сказал Джоул и поднял в честь этого чашечку с кофе.

– А еще, зови меня Зу. Зу – мое правильное имя, меня все так звали, пока дедушка не выдал, что оно – от Миссури; это, значит, штата, где город Сент-Луис. И пошло – мисс Эйми с мистером Рандольфом, они чинные, – Миссури то, да Миссури се, с утра до ночи. Тьфу. Ты зови меня Зу.

Джоул не упустил представившуюся возможность:

– А мой папа так зовет?

Она залезла рукой в лиф своего бумажного платья и вынула серебряную пудреницу. Открыла, взяла щепотку нюхательного табаку и втянула широким носом.

– «Счастливый миг» – самый лучший сорт.

– Он очень болен – мистер Сансом? – не отставал Джоул.

– Нюхни, – сказала она и протянула пудреницу.

Боясь обидеть ее, он повиновался. Рыжий порошок противно обжег нос, как перец: Джоул чихнул, из глаз хлынула вода, и он пристыженно закрыл лицо руками.

– Ты смеешься или плачешь, мальчик?

– Плачу, – хныкнул он и на этот раз почти не солгал. – Все оглохли в доме.

– Я не глухая, золотко, – ответила Зу, искренне расстроившись. У меня спина болит и в желудке дрожание, но я не глухая.

– А почему тогда все ведут себя так странно? Как спросишь кого-нибудь про мистера Сансома, так, можно подумать… можно подумать… и в городе то же самое…

Зу обеспокоенно оглянулась на окно, где фиговые листья прильнули к стеклу, как зеленые внимательные уши.

– Мисс Эйми тебе сказала – он не очень здоровый.

Мухи опять жужжали над сахарницей, инвалид будильник тикал громко.

– Он умрет? – спросил Джоул.

Ножки стула скрежетнули по полу. Зу уже стояла и из колодезного ведра споласкивала сковородки в лохани.

– Мы друзья, и хорошо, – сказала она, повернув к нему голову. – Только не спрашивай меня никогда про мистера Сансома. Мисс Эйми сама за ним ухаживает. Ее спрашивай. Мистера Рандольфа спрашивай. Я вообще к мистеру Сансому касательства не имею, даже кушать ему не готовлю. Нам с дедушкой своих забот хватает.