Другие голоса, другие комнаты

– Отстань от меня, а то протяну сейчас – по такому месту, куда не ждешь.

Флорабела фыркнула и недовольно взглянула на Джоула, потому что он засмеялся.

– Обращаться с Айдабелой как с человеком совершенно бесполезно, – зловеще произнесла она. – Любой тебе скажет. Так дерзко ведет себя – никогда не подумаешь, что она тоже из обеспеченной семьи, правда?

Джоул помалкивал, зная, что любой его ответ кому-нибудь из двоих не понравится.

– Вот именно, – сказала Флорабела, истолковав его молчание в свою пользу, – никогда не подумаешь. А ведь мы близнецы, родились в один день, я – на десять минут раньше, так что я старшая; нам обеим двенадцать лет, пошел тринадцатый. Флорабела и Айдабела. Прилипает – прямо в рифму. Мама считает, что это очень мило, но…

Остального Джоул не услышал – он вдруг заметил, что Айдабела больше не идет за повозкой. Она осталась далеко позади и бежала, бежала, как бледный зверь, по озеру бурьяна вдоль обочины, к островку кизила, мертвенно белевшему вдали, словно пенная полоса прибоя на черном берегу. Но прежде чем он привлек к этому внимание Флорабелы, сестра ее скрылась среди лунных деревьев.

– А она не боится в темноте? – перебил он соседку и показал туда, где скрылась Айдабела.

– Этот ребенок ничего не боится, – последовал категорический ответ. – Ты за нее не волнуйся, она догонит нас, когда ей заблагорассудится.

– Но лес же?..

– Ну, у сестры свои фантазии, а почему – спрашивать без толку. Я тебе сказала, мы близнецы с ней, но мама говорит, что Господь не посылает нам добра без худа. – Флорабела зевнула, откинулась назад, и ее длинные волосы рассыпались по плечам. – Никаких опасностей не признает; мы еще маленькие были, а она уже шныряла возле Скалли, заглядывала в окошки. Один раз даже умудрилась разглядеть кузена Рандольфа. – Она лениво протянула руку и поймала золотого светляка, мигавшего над головой. – Тебе нравится там?

– Где?

– В Лендинге, глупый.

Джоул ответил:

– Может, и понравится, я там еще не был. – Лицо ее было близко, и он увидел, что ее разочаровал ответ. – А ты где живешь?

Она махнула бесплотной рукой.

– А вон там вон. Мы недалеко от Лендинга, так что приходи как-нибудь в гости. – Она подбросила светляка, и он повис в воздухе, как маленькая луна. – Понятно, я не знала, живешь ты в Лендинге или не живешь. Этих Скалли никто не видит. Да там сам Господь может жить, а всем будет невдомек. Ты родственник?.. – Но ее прервал ужасный, леденящий душу вопль и громкий треск в кромешной темноте.

Из кустарника на дорогу выскочила Айдабела. Она махала руками и яростно завывала.

– Дура несчастная! – взвизгнула ее сестра.

Джоул остался нем, потому что сердце у него запрыгнуло куда-то в горло. Он обернулся – посмотреть, как отнесся к этому Джизус Фивер, но старик дремал по-прежнему, и мул, как ни странно, тоже не вскинулся.

– Ну как, ничего, а? – сказала Айдабела. – Небось подумали, за вами сам черт гонится?

– Не черт, сестра, – ответила ей Флорабела, – черт в тебе сидит. – И Джоулу: – Она получит, когда я скажу папе: она почему незаметно подобралась – потому что срезала через низину, а папа ей сколько раз об этом говорил. Она все время там околачивается, ищет амбровую смолу: и когда-нибудь, попомни мои слова, мокасиновая змея отгрызет ей ногу под корень.

Айдабела вернулась с веткой кизила и теперь страстно нюхала цветы.

– Меня уже кусала змея, – сказала она.

– Да, это правда, – подтвердила ее сестра. – Ты бы видел ее ногу, Джоул Нокс. Раздулась, как дыня, и все волосы у ней выпали; ух, два месяца хворала, мы с мамой просто сбились с ног.

– Хорошо еще, что не умерла, – сказал Джоул.

– Умерла бы, – сказала Айдабела, – если бы была, как ты, не знала чем лечиться.

– Да, она не растерялась, – признала Флорабела. – Сразу кинулась в курятник, схватила петуха и разорвала: такого кудахтанья я отродясь не слышала. Горячая куриная кровь вытягивает яд.

– А тебя змея кусала, мальчик? – поинтересовалась Айдабела.

– Нет, – ответил он, почему-то чувствуя себя виноватым, – меня машина чуть не переехала.

Айдабела задумалась над сообщением.

– Машина чуть не переехала, – повторила она, и в сиплом голосе прозвучала зависть.

– Напрасно ты ей сказал, – сердито упрекнула его Флорабела. – С нее станется выбежать на шоссе и кинуться под колеса.

Под дорогой в перелеске, позванивая галькой, журчал ручей и раздавались возгласы невидимых лягушек. Айдабела отщипывала лепестки кизила и роняла по дороге; потом бросила ветку, подняла лицо к небу и сперва замурлыкала без слов, а потом запела: «Когда приходит стужа и холодно снаружи, куда синица бедная от холода летит?» Флорабела подхватила песню: «Летит синица-птица скорей в сарай укрыться и крылышком накрыться от холода летит!». Песня была веселая, они заводили ее снова и снова, и в конце концов Джоул присоединился к дуэту; голоса их звучали чисто и нежно, потому что все трое были сопрано, – и Флорабела бодро бренчала на воображаемом банджо. Потом облако наползло на луну, и в черноте пение смолкло.

Флорабела спрыгнула с повозки.

– Вон там наш дом. – Она показала на какие-то дебри. – Не забудь, в гости приходи.

– Приду, – откликнулся он, но море тьмы уже поглотило сестер.

Позже мысль о них вернулась эхом и снова ушла, оставив его с первоначальным подозрением, что они ему примерещились. Он тронул свою щеку, кукурузную шелуху, взглянул на спящего Джизуса – старик пребывал как бы в трансе, однако тело его резиново гасило толчки повозки, и Джоул успокоился. Уздечка позвякивала, мягкий стук копыт нагонял сон, как жужжание летней послеобеденной мухи. Звездная чаща осыпалась на него, облив огнем, ослепила и смежила ему глаза. Уткнув руки в бока, с неловко подвернутыми ногами и приоткрытым ртом, он лежал так, будто сон свалил его одним ударом.

Вдруг завиднелись заборные столбы, мул оживился, припустил рысью, чуть ли не вскачь по гравийной дорожке, колеса заплевались камешками, и разбуженный тряской старик натянул вожжи: «Тпруу, Джон Браун, тпруу». Повозка замерла.

С большой террасы по ступеням спорхнула женщина; бредовые белые крылья отсасывали желтый шар высоко поднятого керосинового фонаря. И Джоул, сердито уставясь на демона сна, не заметил, как женщина с любопытством склонилась над ним и при чадном керосиновом свете заглянула ему в лицо.

2

ПАДАЮ… падаю… надаю! винтовочный ствол шахты, подземный коридор, и, вертясь, как лопасть вентилятора, он низвергается по металлическим спиралям; на дне, с разинутой пастью, крокодил следит из-под нахлобученных век за его полетом; как всегда спасает пробуждение. Крокодил взорвался на солнце. Джоул моргал, сглатывал горечь с языка и не шевелился. Необъятная кровать со столбами для балдахина и грубо вырезанными на высоком палисандровом изголовье разнообразными фруктами душила мягкостью, тело его тонуло в перяном лоне. Хотя он спал нагишом, под легкой простыней, она томила, как шерстяное одеяло.

Шелест платья предупредил его, что он не один в комнате. И другой звук, сухой, ветреный, очень похожий на хлопанье птичьих крыльев; перевернувшись, он догадался, что этот звук и разбудил его.

Широкий светло-желтый простенок напротив разделял два окна, ливших в комнату резкий солнечный свет. Между окнами стояла женщина. Она не замечала Джоула; она смотрела на старинное бюро у противоположной стены: на верху его, на лаковой шкатулке, неподвижно, как чучело, сидела птица, голубая сойка. Женщина повернулась и затворила окно; потом бочком, жеманными шажками стала подбираться к сойке.

Сон слетел с него, но в первую секунду сойка и охотница показались странным осколком сновидения. Мускулы у него на животе напряглись: женщина подкрадывалась к бюро, а птица простодушно суетилась, прыгала, дергая блестящей синей головой, и вдруг, когда женщина уже могла достать ее, захлопала крыльями, перелетела через кровать и опустилась на стул, где со вчерашней ночи валялась одежда Джоула. И нахлынули ночные впечатления: повозка, сестры, крошка негр в котелке. И женщина эта, жена отца, ее звали мисс Эйми. Вспомнил, как вошел в дом, как спотыкался, то ли в зале, то ли в просторном коридоре, при свете свеч, гонявших тени по стенам, как мисс Эйми, приложив палец к губам и крадучись по-воровски, вела его вверх по изогнутой, застланной ковром лестнице в другой коридор и к его комнате; все впечатления сохранились в лунатической лоскутной разрозненности, поэтому сейчас, когда мисс Эйми стояла перед бюро и разглядывала птицу на новом насесте, чувство было такое, будто он видит ее впервые. Платье на ней было из почти прозрачной серой материи, на левой руке, неизвестно зачем, – шелковая серая, в тон, перчатка, и руку эту она держала чашечкой, будто увечную. В неопрятных блекло-каштановых косах вилась растрепанная седая прядь. Сама она была хрупкая, тонкокостая, и глаза на узком нежном лице чернели, как две изюмины.