Шесть дней, которые потрясли мой мир. Повесть

- А это кто с тобой?

Но он не смутил меня своим строгим вопросом, больше предназначенным для толпы: мол, герой-то он герой, но только сегодня, а на каждый день – я главный, и без запинки отвечаю:

- Из областной рыбоохраны. С оказией помогла, спасибо ей.

И безмятежно улыбаюсь, хотя и чувствую, как от неожиданной второй моей лжи после добровольно взятого надсмотра, она приостановилась или даже споткнулась, может быть, даже хотела сбросить весло, но удержалась, паля мой затылок и уши уничтожающим взглядом.

Нашенские работяги понимали, что хоть с ними, хоть без них производство вряд ли далеко сдвинется с места, но рабочая совесть не позволяла им долго отлынивать, и они, мужественно отлепляясь от нас, поодиночке и заветными тройками заковыляли к родным проходным, чтобы попасть к первому перекуру и утреннему сбросу. Так что к дому мы подошли втроём: я, она и мой приятель, который догадался всё-таки заменить её плечо своим, испытывая, наверное, почти такую же гордость, как и мы, от тесного приобщения к невиданной удаче и от многочисленных завидущих взглядов из окон и из-за заборов. Около дома, где нас, к сожалению, никто не ждал и не видел, он перекинул весло на прежнее место и поспешил окунуться в атмосферу, а вернее – в отсутствие её, своей душегубки, где застигнутые врасплох бабы с чистыми ещё к этому позднему часу лицами поспешно выстроили свой безотказный конвейер, спотыкаясь поначалу от неразработанных деталей.

- Что это ты меня в рыбоохрану зачислил? – спрашивает тут же она, небрежно сбросив свой конец весла на веранду и зло посверкивая побелевшими зрачками. – И от добычи оттёр?

Я знал, что делал, и отвечаю спокойно и вразумительно, чувствуя за своими словами неопровержимую логику житейского опыта добытчика и семьянина.

- Во-вторых, - говорю, едва выдерживая её взбешённый взгляд, - без меня вы бы оба до сих пор барахтались в реке. И неизвестно ещё, ты ли его бы выволокла или он тебя заволок.

Вижу, осознаёт мою правоту, успокаивается, и выдаю главный аргумент:

- А во-первых, ты что, хочешь, чтобы моя супружница к вечеру здесь оказалась?

Ясно, что не хочет, совсем убил я её неотразимым доводом и, жалея - все знают, что я мужик добрый и справедливый, иду на компромисс:

- Родственникам твоим и моему приятелю, который обязательно припрётся после работы, расскажу всю правду. Ну что, мир?

- Пошёл ты к чёрту! - смиряется с непоправимым.

А я и ещё подмасливаю – жизнь меня научила, что с этим никогда не переборщишь, и от тебя не убудет.

- Отдадим сома тётке, пусть сделает что-нибудь потрясное. Не исключено, что, кроме приятеля, ещё кто-нибудь из наших заводских привалит на дармовой выпивон по случаю дармового закуса. Посидим кучно на крылечке, покалякаем. И им признаюсь. А?

- Делай, как знаешь, - отвечает, совсем затухнув. Не интересна ей ни наша компания, ни наше застолье, - я пошла отсыпаться. – И ушла, прихватив свои вещи.

А я притащил свежей воды из колодца, залил в общественную ванну, опустил в неё окуньков и сомину, прикрыл от мух тряпкой и придвинул к их дверям, не сомневаясь, что тётка сообразит, что к чему, не впервой, и уже в обеденный перерыв, который у нас по постоянно возникающей острейшей необходимости затягивается иногда и на два, и на три часа, прикинет вечернее меню. И сам, собрав свои вещи, решил последовать примеру крепко обидевшейся напарницы.

Только успел сбросить с себя всё грязное и мокрое и переодеться в новые трусы, как слышу стук в дверь. «Не утерпел, - досадую, - припёрся! – греша на приятеля. – Зачем стучит-то?» Открываю, а за дверью – она. В коротком халатике до колен и босиком, скукожилась до маленькой девочки, смотрит исподлобья, словно боится получить выволочку от старшего, и шепчет чуть слышно:

- Я замёрзла.

И немудрено: на улице всего-то за +25 перевалило.

Не мешкая, беру легонько за ладошку, завожу к себе, дверь – на ключ, - теперь-то приятелю, если сунется не вовремя, придётся поколотиться, - подхватываю озябшее почти невесомое тело на руки, вижу, как халатик вверху разошёлся, а там теснятся две ничем не прикрытые мягкие маковки с тёмными шишечками, и тащу бережно на кровать, боясь расплескать своё счастье.

О том, что было дальше, рассказывать бесполезно. Это надо прочувствовать, а прочувствовать никому не дано, потому что это было только с нами и ни с кем больше не будет. Воодушевлённые неслыханной и невиданной рыбацкой удачей, новизной встречи и взаимной симпатией – с моей стороны – на 1000% - мы занимались первородным грехом с перерывами на живительный сон почти до самого жаркого полудня. И было так хорошо, как не было и изобретателям этого самого понятного способа любви – Адаму и Еве.

Где-то около двенадцати, как обычно, пришла соседка. Мы услышали восторженные ахи и охи, потом стук ко мне с надеждой получить разъяснения и по улову, и по готовке, и, особенно, по племяннице, но меня, естественно, дома не оказалось, и она, выудив будущие уху и царскую жарёху, ушла к себе в квартиру и затихла, торопясь и с рыбой управиться, и мужу обед подогреть. Он, консерватор по характеру, никак не мог отучиться приходить на обед вовремя. А мы, затаившиеся в блуде, мгновенно проголодались, задрапировались в простынные тоги и принялись восстанавливать выжатые жизненные соки, опустошив дефицитные запасы моей супруги так, что холодильник можно было отключить совсем. Уже за одно это, не говоря об умалчиваемом, обещался приличный втык с неизменными  пятнающими обвинениями в мужском эгоизме и животном обжорстве. Жена моя, 48 кг весу, постоянно сидела на диете и меня старалась, правда безуспешно, приохотить к вегетарианской пище. Но мне было так хорошо и весело, что никакие втыки нисколечко не тревожили. Душу переполняли такие волны неизведанного счастья, что порой качало. Впрочем, причиной неустойчивости могло быть и другое, чрезмерное даже для моего здорового организма. Насытившись, мы опять забрались в постель и заснули невинными голубками, крепко и безмятежно.

Понятно, что проснулся я вторым и то потому, что она щекотала пальцем мои нос, рот и глаза, а когда понял причину, то, не мешкая, притянул к себе, целуя, куда попало. Обычно же я, как и  всякий в нашем сонном городе, бережно храню дрёму, растрачивая постепенно до самой заводской проходной. Она, отбившись со смехом от моих ласк, подмяла под себя и приступила к выяснению причин нашего нравственного падения, нисколько не сомневаясь, что главная – под ней.

- Тебе, - говорит, ехидно улыбаясь, - лучший друг доверчиво поручил приглядеть за моей невинностью, а ты что сделал?

- А что? – спрашиваю нахально. – Разве я плохо сделал?

Но она не поддаётся на скабрезную уловку и продолжает выяснять меру моей вины.

- Затащил меня в постель и изнасиловал. Причём, воспользовавшись моим изнеможением и слабостью, неоднократно. Придётся тебе, маньяк, отвечать перед поручителем.

- Всегда готов, - соглашаюсь. – Хоть на скальпелях, хоть на шприцах, хоть на клизмах, - сжимаю всю крепко-крепко и хриплю на ухо: - позволь только приговорённому утолить желание в последний раз.

- В последний раз, - отвечает, не сопротивляясь, обмякнув, - не разрешаю.

Потом, установив обоюдную вину, спрашивает:

- Тебе хорошо со мной?

Нежно глажу всё, что хочется, целую в горячее ухо и шепчу:

- Как первый раз в жизни, даже ещё лучше.

Не удовлетворившись простым ответом, просит уточнения:

- Лучше, чем с женой?

Фыркаю от несравнимого и успокаиваю:

- Никакого сравнения. У нас с ней по расписанию. В календарике разрешённая в месяц неделя зелёным карандашом помечена. Хочешь – пользуйся, не хочешь – жди следующего месяца. Ей же, по-моему, всё равно, для неё это – необходимое и нудное физиологическое терпение и супружеские трудоночи.

Она, как услышала, захохотала взахлёб, аж слёзы выступили, гладит и меня по щекам, целует лёгкими воздушными поцелуями, такими, что в ответ хочется присосаться как следует, и жалеет: