Шесть дней, которые потрясли мой мир. Повесть

Тут уж заволновались председатели затронутых каналом колхозов. Они-то соображали, что станут луга пашнями или нет – бабушка надвое гадала, а то, что останутся разные скоты без кормов – это уж точно. Да если даже и свершится по великой идее, то в наших хлебонедородных местах никогда и ни на какой земле больше 13 центнеров ржи не собирали. Какая уж тут прибавка к урожаю! Ещё и дополнительной встрёпки от горкома и обкома добавится, авторитетные спецы которых никак не соглашаются на низкую урожайность и требуют перенимать опыт Кубани.

Короче, постановили и поручили попавшему как кур в ощип первому каналопроходцу как следует обосновать стройку и на текущем заседании штаба обстоятельно обсудить. А тут, слава богу, и осень подоспела с уборочной, не до канала. У нас, как известно, все великие стройки созидаются в свободное от работы время и на энтузиазме. Так и не удалось городу доплыть до коммунизма по собственной человекоройной артерии.

К входу одного из недоделанных начал этого канала мы и продвигались осторожненько: она выгребала руками, а я сдерживал лесу слегка натянутой, чтобы не запуталась в подводных зарослях, где затаился, всё ещё не приняв никакого решения, сом. По моему скромному мнению, ему надо было сдаться и тем самым облегчить последние физические и душевные страдания. А я бы, убеждённый атеист, ей богу, поставил свечку за упокой души вытопленника, что обратно от утопленника, и век бы поминал, если его бренное тело поможет нашему сладу. Доплыв почти до берега и отвыкнув от речной прохлады, я, покрывшись предварительно мурашками, снова вылез в воду, а команде приказал причаливать, раздеваться, выжиматься и сушиться.

- А ты один справишься? – беспокоится, обижая никчемным дилетантским вопросом, будто мне, как и ей, таскать сомов впервые. Я даже не ответил, посмотрев на неё презрительно, и занялся своим наилюбимейшим делом, ради которого настоящий рыбак согласен на любой ревматизм и колики.

Понятно, не хочу и не имею права засветить тайны нашего ремесла, да и нюансики у каждого специалиста свои, секретные, но только, проваландавшись с невольным приятелем, подёргивая и отпуская, пока он не утомился и не потерял бдительность, а скорее всего, плюнул на свою судьбу-злодейку, более получаса, я последним широким плавным движением, дав ему, замороченному, относительную свободу, вывел прямо на пологий берег, где он и затрепыхался, отчаянно колотя хвостом по воде, а туловищем по мелкому речному песочку.

- Хватай!!! – ору что есть мочи, подстёгивая рыбацкий пыл напарницы, караулившей, так и не переодевшись, со всхлипываниями «Ой, уйдёт! Ой, уйдёт!» каждое моё движение. И она не подвела: рухнула всем телом на изнемогающую от незнакомой обстановки и недостатка воздуха рыбину и между ними завязалась короткая и отчаянная борьба не на жизнь, а на смерть. А я, потея в воде от усилий, раздвигая буруны и ногами, и руками, спешил на помощь, отсекая сому пути отступления.

Но они ему и не понадобились, как не понадобилась и моя помощь. Вся перепачканная слизью, песком, землёй и травой, счастливейшая из всех женщин, она затащила всё-таки ползком на коленях несчастного за жабры подальше на берег и насторожённо-зло поблёскивала посиневшими глазами, лёжа с ним по-приятельски рядом, алчно сторожа последние судорожные изгибания мощного блестящего и очень красивого рыбьего тела. И, глядя на неё, я нисколько не сомневался, что, если понадобится, она вцепится ему зубами в горло. Настоящий рыбачина! Ну и женщина! Не чета моей холодной и анемичной половине, которая, однако, тихой сапой достигла в нашей семье, как минимум, трёхчетвертного веса.

Не успел я выбраться на берег, как она на виду у всего города, занявшего зрительскую возвышенность в излучине реки, бросилась мне на шею и влепила такой смачный поцелуй, пахнущий тиной, что я чуть не задохнулся, как сом. Только тот  - от избытка воздуха, а я – от недостатка его. Были бы два прекрасных трупа на совести этой всё больше и больше влезающей мне в душу, сердце, печёнку, во что угодно, женщины-девушки. Наконец, освободила, поделившись налипшей на одежду грязью, и я смог полюбоваться тем, кто нас повенчал. Почему-то это красивое и ветхое слово пришло мне тогда на память и запомнилось на всю жизнь. И всегда, когда я вижу редкие пары, выходящие из нашей полуразвалившейся зачуханной божьей обители, мне сразу же вспоминается та рыбалка, наш неподвижный водяной священник и её глаза, наполненные восторгом, голубым небом и ярким-преярким солнцем.

Такого сомину я не только не вылавливал ни разу за всю свою долгую рыбацкую путину, но и не видывал. Здесь, у входа в зарастающий канал. Не тревожимый рыбаками, считающими с чьего- то непутёвого языка место для ловли гиблым, он объелся до того, что от пресыщения, сдуру цапнул совсем не нужного червяка, оказавшегося, наверное, у самой морды, и попался. В реке он такой – первый, а в нашей жизни подобных ему – тьма. Он нашей жизни не знал и влип. Никто не поверит, что можно такого вываживать не где-нибудь, а здесь, в тухлом месте.

Подумав об этом, я сразу же засобирался, заспешил домой, торопя и её. А она так и не переоделась и не почистилась, боясь пропустить хотя бы миг нашей схватки с чудовищем. Теперь некогда, мне до ломоты охота на улицы города, чтобы все увидели и оценили, чтобы не говорили потом, что трепач я, рыбачок. По дороге очистимся, обмоемся, высохнем. Не впервой.

Она и не сопротивляется, тоже торопится. Знакомое чувство всем сродни: цапнул что – вали скорей домой, там надёжнее. Недалеко мы ушли в чувствах от зверья. Посадил я её снова на вёсла, заметив мимоходом на мокрых ладонях наметившиеся красные пятнышки будущих мозолей, с усилием втащил за жабры сома, прикинув, что длиной он, родимый, почти с метр, а весом не менее 10 кг, и оттолкнул лодку от счастливого берега, где мы стали повязанной добычей парой. Пока она, торопясь, громко отдыхивая, высыхая от воды и намокая от пота, гребла, я вспорол брюхо речному красавцу и выбросил за борт внутренности на радость тут же расхватывающим их окунькам, ершам, плотвичкам и всякой другой мелочи, на которую и смотреть-то противно, обмыл рыбину и просунул сквозь жабры верёвочную петлю. Заодно обработал и окуней, которых оказалось на приличную жарёху, сложил их в ведро и сменил гребца, наказав смачивать сома, укрытого рубахой, и так даванул на вёсла, что они, бедные, заскрипели от неожиданной обиды, а лодка, будто подстёгнутая, глиссером полетела навстречу всегородской славе.

От пристани мы шествовали как римские легионеры в триумфе: впереди – я с рюкзаком на горбу и веслом и удочками в одной руке, в так и не вычищенной влажной одежде, за мной – она с окуньками и в ещё более грязных и мокрых брючках, закатанных до колен, босиком и в мужской рубахе, завязанной узлом на впалом животе, а посередине, обвиснув на весле, опирающемся на наши трудовые плечи, и матово поблёскивая почти чёрной шкурой и свесив роскошные усы, поразившие холодное сердце не одной сомихи, - он, виновник торжественного шествия. Было уже начало девятого, и основной народ шёл, привычно и беспричинно опаздывая на работу. Но сегодня причиной, и веской, были мы, и многочисленные встречные, понимая это, надолго останавливались, интересовались, удивлялись и шли следом, наращивая свиту. Даже те, кто почти успел войти в заводские ворота, поворачивали, присоединялись к остальным, потому что такой сом, не в пример разным заводским да плакатным успехам, был настоящим, видимым событием, достойным упоминания в рассказах и летописи города. И каждый хотел быть причислен к нему, стать участником и очевидцем. Даже мой приятель, как только до него долетел слух о моей удаче, тут же примчался, бросив отравляющее производство на произвол женских лунатиков, и я видел, как он побледнел от зависти, став по цвету таким же, как его продукция, и сдавленным прерывающимся голосом допытывался: «Где? На что? Как?» А когда услышал толику, то тут же стал разъяснять случившееся чудо подходящим зевакам, добавляя детали от себя, будто и сам причастен к нему. Главная же участница шествия, скромно улыбаясь и отдав переднему инициативу по наращиванию кома славы и почёта, - а у меня были к этому способности, она слышала, - плелась сзади, спотыкаясь о ноги напиравших любопытных и чуть не оттиснутая от весла, справедливо полагая, умница, что, чем больше ком, тем лучше для семьи. Ещё утро не кончилось, как вместе, а я уже верил, что мы в одной семье. Даже начальник милиции с вечно зевающими фараонами прибежали. И только он, верный, несмотря на потрясение, долгу службы, поинтересовался: