Крейцерова соната. Повесть о любви.

Он начал негромко, язвительно посмеиваться.

— Вот значит как! И все это вы выудили из партитуры?

— Это, э…, — я стал подыскивать слово, которое исчерпывающе выражало бы суть бесконечно таинственного процесса музыкального творчества. — Это прячется в самих нотах.

Он даже хрюкнул от удовольствия. Вытянул ноги в проходе и развел в разные стороны руки.

— Прячется! — слово ему явно понравилось.

Несколько секунд я уязвленно молчал, но потом сказал:

— Ладно, возьмем хотя бы письмо Яначека его обожаемой Камилле, в котором он пишет о том, что, сочиняя эту вещь, он думал о несчастной, измученной, заколотой кинжалом женщине, которую описал в своей повести Толстой.

Ван Влоотен: “Да-да. И она, музыка, сразу, непосредственно переносит меня в то душевное состояние, в котором находился композитор…”

Увлекшись, я не заметил первых признаков его ярости. Перенимая его высокопарный тон, я продолжил фразу: “Действительно, я сливаюсь с ним душою и вместе с ним переношусь из одного состояния в другое…” Я ведь тоже читал русские книги.

— Послушайте, — сказал Ван Влоотен. — Я люблю после обеда съесть что-нибудь сладкое.

— Да. Я тоже.

Как раз в эту минуту я заметил стюарда и кивнул ему.

Нам принесли профитроли.

— Как мы правильно сделали, — пробормотал Ван Влоотен, откусывая от пирожного. И затем, возвращаясь к теме, продолжил:

— Сопереживание композитора! При всем моем уважении, сударь, я считаю это не более чем индивидуальным допингом. Уж вы-то, такой умник-разумник, должны бы об этом знать.

— Должен бы это знать?

— Да, должны!

Его голос зазвучал резко. В ответ на что я примирительным тоном спросил: “И что же в результате применения допинга? В результате этого, скажем так, непридуманного индивидуального возбуждения?”

— Само произведение, сударь. Иначе говоря, форма, в рамках которой музыка становится музыкой.

Я облизал свои пальцы. Ван Влоотен пытался выудить из кармана носовой платок. Разворачивая бумажную салфетку, я стал рассуждать об огромном влиянии, которое оказывает музыка на нашу душевную жизнь — об этом было известно уже древним грекам.

— Они думали, что фригийский лад угрожает интересам государства, — сказал я.

Он с раздражением меня исправил.

— Вы, наверно, хотели сказать — миксолидийский. Но я понимаю, что вы имеете в виду.

— Музыка нами манипулирует, — сказал я.

— Это верно.

— Но в то же время она, естественно, может пробудить в нас только то, что, пусть в дремлющем виде, в нас уже было.

Он стал засовывать свой носовой платок в карман и довольно чувствительно заехал мне локтем в бок.

Я продолжал: “И, нравится вам это или нет, но в этом квартете бесспорно скрыто нечто такое, что по своей природе гораздо сильнее сопереживания”.

Он ничего не ответил и отвернулся, словно не желая продолжать этот разговор.

Тихо, но все же несколько громче гудения моторов я произнес слово: “Ревность”.

И затем, на время оставив наш диалог, стал размышлять о скрипучем голосе альта. Квартет был написан быстро, кажется, всего за восемь дней. Но он, Яначек, обдумывал этот сюжет много лет. И вот, очевидно, наступает наконец такой момент, когда тема заявляет о себе.

— К чему вы, собственно говоря, клоните? — спросил Ван Влоотен минут через десять. Он выпрямился в кресле. — Говорите!

— Ни к чему я не клоню. Я даже не понимаю, о чем вы.

Что за муха его вдруг укусила? Я слышал его ворчание, но не мог разобрать слов.

— Потрудитесь, пожалуйста, вспомнить, что я вам только что рассказывал о моих женщинах! — закричал он.

Я достал сигареты.

— Давайте не будем устраивать шума, — сказал я и щелкнул зажигалкой.

Когда я теперь об этом вспоминаю, мне до сих пор непонятно, что послужило поводом для следующего: рядом с нами, в проходе, стюардесса, присев на корточки, заметала в совок осколки наших рюмок. Сам я, согнувшись пополам, пытался собрать рассыпавшиеся по полу сигареты, что было непросто, потому что слепой, казалось, так и норовил растоптать их ногами.

7

15 августа я покинул Шато Мелер-Брес. Это было через два дня после того, как закончился мастер-класс и был сыгран последний концерт. Самолет в Амстердам вылетел с опозданием минут на двадцать, в семь часов вечера. Все происходило в некоторой спешке, крылатая машина только еще начала набирать высоту, а в проходе между креслами уже появилась молоденькая стюардесса и принялась излагать правила безопасности в полете. Я перевел взгляд с вида на девушку, которая с серьезным выражением лица демонстрировала на себе, как застегиваются воображаемые ремни. Глядя прямо перед собой, она сказала: “Оттяните ремни” и показала. Еще она сказала: “Проследите, чтобы столик был убран, и закрепите спинку кресла в вертикальном положении”. Ее голос слегка дрожал, как будто от страха, и я подумал, что она всего во второй или в третий раз в жизни проводит подобный инструктаж для пассажиров на борту. Так или иначе я не мог избавиться от мысли, что в эти минуты в воздух поднимается ящик с десятками человеческих жизней внутри. Это самый безопасный способ передвижения, подумал я, но не мог не вспомнить о крушении самолета в Хитроу, о котором сообщили чуть больше недели назад. Статистика приводит доказательства с помощью цифр, в своей убедительности не уступающих законам природы. Стюардесса обратилась к нам с просьбой еще некоторое время не курить, а я задумался о возможно существующих, но пока что не открытых законах опасности, которые действуют в отношении каждого в отдельности с предпочтением какой-нибудь странной детали.

Примерно около полудня Сюзанна Флир пыталась выпустить на волю неведомо как попавшую в ее комнату черную бабочку, для этого она встала на подоконник и уже в следующую минуту вылетела из окна. Ее номер находился на третьем этаже. Она громко вскрикнула и едва успела схватиться за крепкие, в палец толщиной, ветви дикого винограда Глоуар де Бордо — это растение прижилось в здешних краях и особенно бурно разрослось вдоль стен, выходящих на юго-запад.

В ее комнате в это время находился Мариус ван Влоотен. Сюзанна вспомнила о нем, лишь когда улеглась суматоха и сама она несколько успокоилась, пропустив на каменных ступеньках террасы пару глотков вина. Она обвела взглядом подоспевших на выручку друзей и, заметив меня, знаком попросила меня подойти. “Мариус…”, — промолвила она, одной рукой прикрываясь крахмальной белоснежной скатертью, которую официант второпях сорвал со стола, — Сюзанна была нагая. Девушка красноречиво устремила взгляд на окна, которые, насколько мне было известно, были окнами ее спальни.

Я обнаружил его в полном смятении в коридоре третьего этажа. Мариус ван Влоотен был в ту пору мужчиной с хорошей фигурой, имел отточенные манеры и одевался, несмотря на свою слепоту, с известной элегантностью. Но сейчас я встретил его метрах в трех от лестницы в измятых серых брюках и косо застегнутой незаправленной сорочке. Когда я его увидел, он только что совершил полный круг вокруг своей оси, ощупал руками стену и наткнулся на павлиньи перья, красовавшиеся в высокой вазе на табурете. Он отдернул руки, словно испугавшись, в эту же секунду я заметил на его лице смертельную бледность, сигнал бедствия, и сразу понял, что он боится не за себя и что все это никак не связано с действительностью, с реальностью фактов. Ведь он, должно быть, уже слышал, что его девушка спасена.

— Все закончилось благополучно, — сказал я после того, как проводил его в ее комнату и мы оба присели на краешек кровати.

То, что я ему рассказал, он, мне кажется, уже мог знать и так, благодаря своему слуху и открытому окну: в начале сиесты в тени оранжереи сидели и разговаривали между собой несколько молодых музыкантов, при этом подальше, из теплицы, время от времени доносились грохочущие звуки — это садовник перемешивал лопатой песок с известью. Потом раздался пронзительный крик: “Помогите!”, после чего минуты три-четыре Сюзанна Флир провисела над землей, ухватившись за увивавшие стены ветки, тем временем внизу для нее наскоро устанавливали и раздвигали лестницу. Словно богиня, она спустилась по ней, утопила босые ноги в лавандовой клумбе, наверное, показавшейся ей теплой, и бросила лишь: “Черт возьми, как же я перепугалась!”