Крейцерова соната. Повесть о любви.

И затем для него началась жизнь, состоящая из такси, поездов и самолетов, но все дороги вели к креслу возле прохода в том или ином концертном зале. Поначалу он делал записи, заносил в блокнот ключевые слова, которые ему потом зачитывал кто-либо из домашних или, когда ему случалось остановиться в гостинице, — горничная с серьезными интонациями в голосе. Но уже скоро его память перестала нуждаться в этих подпорках, выдавая из тишины молчания его собственные темы и идеи с такой услужливостью, что пишущая машинка начала казаться ему слишком громоздкой, и он надиктовывал статьи редакторам прямо по телефону в отточенном, отредактированном виде. Он утверждал, что Шопен — это классицист, что Лист за четыре минуты звучания своей “Мрачной гондолы” погружает нас в мир куда более странный, чем весь мир вагнеровского “Кольца”, и еще он заявил, что Альбан Берг в одном из своих струнных квартетов сплел воедино собственные инициалы с инициалами своей тайной возлюбленной, поместив их в нотную последовательность а-b-h-f (эту гипотезу в свое время сочли “беспочвенной”, но позднее выяснилось, что так все на самом деле и было: возлюбленную звали Ханна Фухс). Будучи материально независимым, он писал, о чем сам пожелает, и таким образом в “Нью-Йорк таймс”, к примеру, могла появиться страстная речь в защиту второй симфонии Маттейса Вермёлена — “дикая, топочущая нидерландская “Весна” — а “Провинциальный Зеландский вестник” вдруг помещал его подробную рецензию на “Лулу”, поставленную в Венской государственной опере с феноменальным исполнительским составом.

Быть критиком — это значит быть защитником. Он защищал музыку своего времени, потому что она больше всего в этом нуждалась, но в душе не делал различия между музыкой прошлого и настоящего. Так он привел однажды один очень старый аргумент в пользу самого что ни на есть нового, наисовременнейшего, сверхсложного произведения Стравинского “Плач пророка Иеремии”: “Чтобы его понять, — заявил он, — слушатель до конца пьесы должен уверовать в Бога”. Еще он писал, что существуют отдельные пианисты, в исполнении которых Бетховен и Шуберт звучат как авангардисты, каковыми они в свое время были и до сих пор остаются; такие исполнители во время своей игры превращают нас, слушателей, в соотечественников этих титанов музыки, позволяют услышать то, чего мы никогда прежде не слышали.

Ван Влоотен подробно рассуждал о том, что музыка бросает вызов времени. Во “Франкфуртер Альгемейне Цайтунг” он один раз коснулся творчества русского композитора Галины Уствольской, гениально одаренной женщины, еще десятки лег пребывавшей в безвестности, несмотря на высказанные им в ее адрес дифирамбы. Он разыскал ее в Ленинграде. Замкнутая женщина. Крохотная квартирка на одной из гигантских окраин. Его привезли на машине посольства. Порой физический недостаток может сослужить добрую службу. Нелюдимая композиторша взяла у него из рук его визитку на немецком языке, пригласила в дом и угостила чаем. И часа не прошло, как они с ее коллегой-виолончелистом уже играли для него “Большой дуэт для виолончели и фортепиано”. Он был до глубины души потрясен. Впоследствии, в одной из своих довольно подробных экзальтированных статей о ней, он не мог снова не упомянуть о Боге, который, судя по всему, любит музыку, но не жалует изобразительное искусство. Возможно, в утешение себе, слепому, наш критик, воспитанный в духе агностицизма, писал: “Поскольку время — одна из ипостасей Бога, то не удивительно, что он ценит по достоинству музыку, которая есть не что иное, как игра человека со временем, в то время как изобразительный образ, пытающийся остановить мгновенье, возбуждает в нем гнев”.

Но к чему наш критик никак не мог привыкнуть — так это к путешествиям в темноте. В пути он всегда страдал оттого, что нельзя посмотреть на уличные часы. Географическая удаленность его не останавливала: если объявленная программа казалась ему интересной, то, в какой бы точке света это ни происходило, он отправлялся в путь. Тем летом в Бордо уже в третий раз проводился мастер-класс струнных квартетов — по программе мероприятие должно было завершиться двумя концертами для публики.

Наклонившись ко мне, Ван Влоотен спросил:

— Вы уже здесь бывали?

Я отрицательно покачал головой.

— И я не был, — сказал он.

Я недоумевал, чем мог заинтересовать его этот довольно скромный музыкальный фестиваль, тем, что это был сбор молодых исполнителей, играющих в составе струнных квартетов?

— Жюри отобрало также один струнный квартет из Нидерландов, — сказал я.

Он пошарил по столику рукой и поставил рюмку в специальное углубление:

— Я знаю. Шульхоф-квартет.

Пассажиры, сидевшие перед нами и сбоку, выключили свои лампочки. На борту царил полумрак, было очень тихо. Слышалось лишь глухое урчание моторов, которые, как мне казалось, вобрали в себя историю Ван Влоотена. У него самого был вид человека, почувствовавшего облегчение, однако он все время ерзал, пытаясь удобнее расположить в кресле свою массивную фигуру.

— Хороша обязательная программа, — сказал он. — Гайдн, опус 103, квартет Верди, “Багатели” Веберна.

— И еще Яначек. Его Первый квартет, эту вещь играют все, что весьма опасно…

— Ах, “Крейцерова соната”! — он поднял руки и снова нащупал свою рюмку, которая оказалась пуста. — Закажем по второй?

Так в тот далекий вечер мы путешествовали с ним из Брюсселя в Бордо. Полет продолжался максимум полтора часа, но когда я об этом думаю, мне в это не верится, ведь мы с ним успели не только с жаром обсудить Первый квартет Яначека и рассказать друг другу о себе, мы также неоднократно погружались в сон. Помнится, мы не раз попадали в турбулентные зоны, но Ван Влоотен, несмотря на тряску, продолжал спать, и дыхание его было дыханием человека, мирно ворочающегося в своей постели. Как это бывает с воспоминаниями и в сновидениях, я слышу наши голоса, затрагивающие животрепещущую тему влюбленности.

— Вы спросили, женат ли я? — я как сейчас помню, как он это спросил.

Я молчал. После небольшой паузы он сообщил, что и влюблен-то больше никогда не был. Я обмолвился парой слов о сексуальных потребностях. Он небрежно отмахнулся: “Ах, это вы про женщин, ну, разумеется! За их аромат, за их нежность и еще за некоторые вещи я им бесконечно признателен”. “Женщины — существа благородные, — продолжал он. — По природе своей они стремятся заботиться о мужчине, щадить его недостатки. Когда женщина делает вид, что для нее никакого значения не имеет, что мужчина ее мечты слеп как крот, она помогает ему поверить в себя”. Одним словом, он испытывал к женщинам благодарность и нежность, но только не страсть. И разумеется, и близко не было жара ревности, никакого намека на эту болезнь единоличного собственника. Когда его подруги говорили, что им пора уходить, он ничего не имел против, провожал их до двери и махал им вслед, слушая их удаляющиеся шаги.

Ван Влоотен повернул голову в сторону иллюминаторов и вслух стал размышлять о том, как, Господи-Боже, такое вообще возможно — влюбиться в женщину без лица?

— Вы, зрячие молодые люди, — вновь обратился он ко мне, — вы привыкли к ощущению толчка, который вызывает в вас вид привлекательной женщины. Вы даже представить себе не можете, каково это, когда эротический голод должен искать себе пищу без поддержки воображения. Вы можете сказать: но ведь остаются же другие органы чувств! Но нет, человек, который вырос зрячим, целиком и полностью привык доверять глазам.

Я молча задумчиво забарабанил пальцами по столику.

Потом спросил его, а не рисовал ли он себе в воображении черты своих подруг?

— Нет.

Возникла пауза. Он снова заерзал, затем объяснил, что, скорей всего, этому мешала Инес, его прежняя любовь. Не потому, что она продолжала служить для него горестной утратой, вовсе нет, это он мне уже говорил, а потому, что именно ее лицо, с застывшей улыбкой, превратилось для него в момент выстрела в главный из всех женских портретов.

— Как это ужасно, — тихо произнес я и, наверное, под действием коньяка, который помогает нам лучше уловить взаимосвязь вещей в природе, вспомнил строчку из Овидия, запавшую мне в голову еще со школьных лет: “Певцу ее отдали с обещанием, что взор свой обратит он к ней не раньше, чем выйдут они вместе из долины”. Ах! Охваченный грустью, я думал о несчастном Орфее, в порыве страстной тоски обернувшемся, чтобы взглянуть в лицо своей вечной возлюбленной. Только бы увидеть ее! Но в тот же миг она исчезла в тумане, сорвавшись в пропасть, полетела, раскинув в стороны руки, не бросив ни слова упрека своему супругу, во второй раз обрекшему ее на смерть. Лишь робко крикнула “Прощай!”, только и всего.