Можете звать меня Татьяной

Одним из героев повествованья является барский дом в Островках. Дом из снов, в котором не все комнаты известны. Когда Алешу Зёрнова в следующий раз привезли в Островки, ему уж было десять. Пошел бродить по дому. Дом казался (оказался) очень большим. Даже, пожалуй, бесконечным. Семейные портреты смотрели Алеше в спину. Оглядывался – нет, не шевелятся. Но в лицах меняются, едва лишь отвернешься. Меняются и местами. Вон, тот господин в бархатном камзоле переместился поближе к даме с медальоном. Скосил глаза в ее сторону и – весь обожанье. Мебель. Зачехленная, а если потянуть на себя чехол – там поблекшая шелковая обивка в цветах. И цветы на глазах раскрываются, благодарные, что в кои-то веки взглянули. Дом живой, ждущий участия, грезящий о былых празденствах. На зиму уедем в Москву, и дом задремлет, забудется грустным сном.

Пока еще воля, француженку из Москвы не привезли. Алеша в блузе с отложным воротничком разгуливает по парку, покуда не позвали. Позовут- тогда разрушится весь этот зеленый мир, принявший Алешу за своего. В дуплах столетних дубов истлевают любовные записки. Липы смыкаются сплошным навесом над обомшелыми аллеями, хранящие чьи-то не смытые дождем следы. Тихо, безлюдно. Прошлая жизнь ушла, будущее неведомо. Навстречу Алеше идет высокая белая дама. Не дошла, растворилась в солнечном свете. Вот распахнулось окно мезонина. Оттуда выглянул молодой человек в парике, бросил на дорожку конверт. Окно захлопнулось, и никого за стеклами. Алеша подошел туда, где только что лежал конверт. Кленовый лист – и все. Пытался сосчитать комнаты в доме. Не получалось. Анфилады зацикливались, убранство покоев менялось, пока он свершал обход. Некто шел впереди, напевая по-итальянски, как иной раз матушка. Не она, нет. Юноша с высоким ломким голосом. Алеша прибавит шагу, но никак не настигнет молодого певца. Вон и лист с нотами на полу. Поднял – а он рассыпался в прах. Прошлое не давалось в руки. И одиночество Алеши, столь любезное ему самому, никого не беспокоило. Он не пытался посвятить матушку в свой тайный опыт. Тем более отца, с головою ушедшего в исторические изыскания.

Иной раз матушка сажала Алешу с собою в коляску, надевала ему на голову полотняный картузик и везла в деревню. Оставляла в избе у крестьян, сама шла дальше пешком, повязавши платочек вместо городской шляпки. Алеша выходил во двор, слушал разговоры домашней птицы. «Кто, кто это такой чистенький?» И норовили измазать. В сумерках сеней вставал высокий-высокий, тянул к Алеше руки. Скорей в горницу. Старуха лежит на печи, уже всё путает. «Степанушка, барчук…» Вспомнила Алешиного дедушку Степана Васильича Островцова. Сколько же ей лет?. не меньше ста, должно быть. Иконы глядят сурово. Алеша поспешно крестится, не то высокий поймает в сенях. Алеша обходит избу кругом. Наличники удивляют резьбой, занавески узором. Всё петушки, петушки друг за дружкой. За избой лопухи. Заглядывает в колодец - там отражается звезда. Только успел отскочить – из колодца встал тако-ой! И канул в воду. Подошла босоногая девчонка с ведром, уставилась на Алешу. Алеша шаркнул ножкой. Девчонка хмыкнула и закрыла лицо подолом. Алеша тоже зажмурился. Заскрипел ворот, шлепнулось об воду ведро. Закачалось, зачерпнуло. Когда Алеша открыл глаза, девчонка уж переливала воду в свое ведерко. Жур-жур-жур. Понесла, отставив левую руку.

Из ближней избы выскочил парнишка лет девяти, помоложе Алеши. Испугался – и шасть обратно. Алеша пошел за ним, зашел в избу. Девчонка лет десяти качала люльку, в которой сучило ножками голое дитя. Было натоплено, хоть стояла летняя теплынь. Испуганный малец выглядывал из-за ситцевой занавески. Свеча горела перед иконами с такими же суровыми ликами, как и там, где Алешу признали за Степанушку. Алеша снова шаркнул ножкой, всем вместе – девчонке, брату ее, люльке и образам. Сказал: «Алексей». Парень понял, о чем речь, и прошептал: «Ермолай». Алеша подал ему руку, и вышли вместе на волю из жаркой избы. На воле жужжали пчелы, Ермолашка отогнал их веткою. Лес чернел вдали, четкой полосою отделяя небо от земли. И земля, и небо были равно таинственны. Облака строили легкие башни и сами же их разрушали. Алеша вынул из кармана талую конфету и протянул Ермолаю. Ермолай сразу есть не стал, а спрятал куда-то за пазуху. Подумал, подумал и дал Алеше оттуда же из-за пазухи деревянную струганую куколку. Алеша принял с поклоном. Можно считать – дружба завязалась. Коляска подъехала, маменька зовет. Ермолай остался поглазеть, как кучер подсаживает Алешу на подножку. Марию Степановну по деревням никто не боялся. Звали «простой барыней». «Это твой новый друг?» - спросила маменька. «Да», - отвечал Алеша и показал деревянную куклу. Маменька благосклонно кивнула.

Приехала из Москвы мадемуазель Морель, говорила с Алешей по-французски. Алеше весело было чувствовать иной ход мысли. Найдет туча – тяжелая туча над полем. Француженка скажет: «Il va tomber des cures» - «Сейчас с неба посыплются священники». Но маменька всё чаще брала Алешу с собой в деревню. И ход мыслей Ермолаюшки был не менее чужд и интересен. Вот. значит, как отливают испуг и снимают порчу. В деревню – как в чужую страну. Два языка, два народа. Алеша баловался, переводил стихами по-французски:

У попа была собака,

Он ее любил.

Она съела кусок мяса,

Он ее убил.

И в землю закопал,

И надпись написал, что..

Получилось:

Monsier le curé avait un chien,

Quۥ il aimait bien.

Le chien a mangé un morcau de viande,

Et monsier le curé lۥ a tué

Oui, lۥ a tué et lۥ a enteré

Et a ecrit sur sa tombe, que…

Приехал из Москвы же и учитель Николай Андреич. Повторял с Алешею древнюю историю. Алеша, вечно в шалостях, сочинял немедля такие вот вирши.

Царь Крез со дней счастливых детства

Имел порядочные средства.

Солон, ученый академик

К нему приехал для полемик.

И Крезу он, приблизясь, рек:

«О Крез, пустой ты человек.

Ведь деньги не продлят наш век»

Царь Кир давно бесился с жиру

И с войском бегал он по миру.

«Где Крез? – кричал он. – До зарезу

Хочу напакостить я Крезу».

Всё в этом мире прах и тлен,

И скоро Крез попался в плен.

Туга веревка, меч остер,

И Креза взводят на костер.

Чуть огнь коснулся панталон (коих тогда не носили),

Он закричал: «Солон, Солон!»

Кир любопытен был всегда.

«Как, почему, зачем, когда?»

Крез рассказал ему всю повесть.

Заговорила в Кире совесть.

Он слезы кулаком отер

И приказал тушить костер.

Папенькины исторические опусы были, наверное, не умней. Сейчас Федор Илларионыч описывал крымскую кампанию, участником коей он, человек сугубо штатский, не был. Папеньку навещал чудаковатый профессор казанского университета Лев Дмитрич Олонецкий. Его резкий голос застаивался в доме и после долго звучал в пустых комнатах. «Ваше мнение… ваше мнение, уважаемый Федор Илларионыч…» Алеше папенька своего мнения никогда не высказывал. Утром Алеша входил поздороваться, целовал руку отца и, выйдя, тотчас о нем забывал. Дом и сад как его продолженье целиком поглощали Алешу. По ночам он слышал музыку, доносившуюся из залы. Вставал в ночной рубашке, на цыпочках спускался по лестнице. В зале при Алешином приближенье мерк свет, но музыка еще витала под высоким потолком, и чадили неведомой рукой погашенные свечи. Люстра поднималась в темноте уже при Алеше. И чуть слышные шаги ножек в бальных туфлях еще шелестели в соседних покоях. Таинственная жизнь дома не прекращалась. Алеша подбирал длинную рубашку, поднимаясь к себе наверх. Дом ожил для него одного, лично ему хотел нечто поведать.

В деревне сенокос. Матушка зовет Алешу посмотреть со стороны на крестьянский труд. Вставали до света, не завтракали. Сонный кучер уж запряг молодую лошадку. Вот они, мерно движущиеся в утреннем тумане фигуры. Коси, коса, пока роса. Роса долой, и мы домой. Ты пахни в лицо, ветер с полудня. Сидели на меже, Ермолайка принес крынку. Солнце росу высушило, косари унялись. А у горизонта великан всё машет, машет косою – ладит зацепить колокольню.