Памирские рассказы

А как только в городе нарастает тревога, они, эти самые нелюди, тут как тут – готовенькие преданно служить злу. Чернодуши – они очень любят войны, особенно гражданские, во время которых они с радостью срывают порядком надоевшие им маски приличия, как неудобную одежду, и проявляют свои истинные лица – мрачные лица. Злые лица, с акульими глазами из грязного стекла. От их взгляда всегда веет холодком.

Они любят объединяться в своры. Гражданская война – это, как известно, безвластье, беспредел и беззаконие. Отныне законы устанавливают они.

Страх поселился в моём городе, в городе Шаирабаде.

За окном стоял холодный декабрь. Низкое небо висело покрытое темными тучами, и казалось, до них можно было дотронуться рукой. Даже воздух был сплющенным и густым – простреленным.

Наступил первый день гражданской войны в городе среди гор. Непривычно было видеть ревущие бронетранспортёры, с чёрными шлейфами дыма снующие по асфальтированным улицам. Пахло порохом и недогоревшей соляркой. Голые деревья и злые БМП придавали городу мрачный вид. Наступило безвластие. Царила жестокая и беспредельная вседозволенность. Кто с кем воевал, невозможно было разобрать. Небольшие группы людей с красными и белыми повязками на предплечьях носились повсюду, стреляя друг в друга. Крики, стоны и причитания – женщины и мужчины плакали и возле убитых родственников.

Горстка людей с красными повязками на руках силой волокла безоружного, немолодого уже мужчину к стене детского сада «Солнышко». Он сопротивлялся и с плачем в голосе кричал:

– Да не виноват я. Я простой учитель, отпустите меня.

Никто его не слушал – люди обезумели от витавшей вокруг вседозволенности. Учителя поставили к стенке и, отступив на несколько шагов назад, расстреляли из автомата. Несчастный мужчина выставил ладони вперёд в надежде защититься от пуль, но тут же, отлетев назад, повалился наземь и застыл без движения, свесив ноги в бетонный лоток. От побеленной стены отлетела штукатурка, и на ней появились серые выбоины от пуль. Его застрелили за «горский» говор. Жуткие времена…

Я почувствовал сильный приступ тошноты.

– Эй, ты, длинный, отведи в сторону и пусти в расход эту сволочь, – крикнул мне один из боевиков.

Он сказал именно так: «Пусти в расход». Это выражение было очень популярным среди боевиков во время гражданской войны в Таджикистане, и многие приговоренные часто не понимали, что же это значило «быть пущенным в расход», и продолжали наивно улыбаться.

Я с ужасом подошёл к нему. Кричавший был командиром – с неприятным длинным лицом и близко расположенными глазами. Рот напоминал пасть акулы с втянутым к горлу подбородком, да и взгляд был животный, без малейшего проблеска интеллекта. Такие себе мутные стёклышки вместо глаз. Я про себя его так и прозвал – «Акула». Рукава его пятнистой камуфляжной формы были засучены, и у запястья виднелась татуировка, напоминающая якорь. Было заметно, что он пытался вытравить рисунок, и теперь якорь напоминал большой зелёный крючок, нарисованный пунктиром. На его правом плече висел автомат с пристегнутыми к нему тремя магазинами, перемотанными синей изолентой. Из них зловеще торчали острые наконечники патронов медного цвета. Из правого нагрудного кармана выглядывала рация с короткой прорезиненной антенной.

Остальные три боевика, его сотоварищи, также были одеты в пятнистые военные куртки и штаны, и только у одного вместо брюк были выцветшие джинсы. У каждого был автомат. Чувствовалось, что боевики побаивались своего лидера: они сторонились его, как заразного больного. Было в нем что-то отвратительное и страшное – нечеловеческое.

Сегодня утром он застрелил на моих глазах парня, ехавшего на велосипеде, и только из-за того, что тот, увидев боевиков, которые одним своим видом внушали всем страх, развернулся и стал удирать от них. Он не доехал лишь пару сантиметров до угла здания. Акула, не прицеливаясь, убил его автоматной очередью. Я знал этого парня, мы учились в одной школе. Я забыл его имя, но помнил, что он был совершенно безобидным человеком – стеснительным и тихим.

– Длинный, почему я должен повторять тебе дважды? Иди и пусти в расход эту сволочь.

– Меня зовут Алишер, – как можно равнодушнее сказал я ему.

Акула сверкнул на меня своими рыбьими глазами и, брызгая слюной, произнёс:

– Запомни, Длинный, нынче я пахан в твоём сраном городе. Как тебя назову, на то и будешь отзываться! Всё, что я прикажу, будешь выполнять беспрекословно, понял?!

Я промолчал.

– Иди и пристрели эту сволочь.

Я посмотрел в сторону, куда он указывал. «Сволочью» оказался мальчик лет пятнадцати, переодетый в женскую одежду. На нём было длинное, почти до пят, платье красного цвета с крупными желтыми цветами. Голова была покрыта большим тёмно-зеленым платком. Дорога, на которой его схватили, вела к реке Пяндж. «Бедняга, видимо, намеревался переплыть её и укрыться на том берегу, в Афганистане», – подумал я.

Мальчик весь дрожал, как новорожденный щенок, и постоянно твердил: «Не убивайте меня, не убивайте меня…».

Он находился в том возрасте, когда кожа еще по-детски нежна и щеки не утратили свой молодой румянец. Его большие зеленые глаза были наполнены страхом. Я его не знал. Я многих не узнавал в своём городе, потому что всего месяц назад, в ноябре, вернулся после роспуска студентов из Душанбе, а перед этим три года прослужил на Балтийском флоте. В Шаирабаде я не был почти семь лет.

Я догадывался, почему Акула приказал исполнить мне этот жуткий приговор. Он хотел проверить меня на благонадежность. На днях они меня завербовали.

Эти боевики были пришлыми южанами, не из Шаирабада. Они с утра ходили по домам и рекрутировали себе новобранцев. Только перед самой войной я случайно узнал, что этнически был южанином, хоть родился и вырос в городе, в котором сейчас большинство были сторонниками оппозиции. Вот такие вот дела. Каким-то образом у боевиков оказались списки и адреса всех южан нашего города, и они ходили по квартирам, призывая людей примкнуть к их рядам.

«Зря не послушался отца», – пронеслось у меня в голове. Он строго-настрого запретил нам, своим сыновьям, участвовать в этой бессмысленной войне. Отец так и сказал: «Это не война – это сумасшествие. Слушайтесь меня и не сходите сума. Не марайтесь об это, если хотите смело и честно смотреть людям в глаза, когда всё это безумие закончится».

Но сегодня утром, когда боевики с автоматами и нервным видом ворвались к нам во двор, отца дома не было. Они прочли наши имена и, указав на моего старшего брата (отца четверых детей), скомандовали:

– Ты идёшь с нами.

Возражать было опасно.

– Он плохо слышит, – вмешался я. – Можно я пойду вместо него?

Про тугоухость брата я придумал на ходу даже как-то неожиданно для себя.

– Годится! Оружие дома есть?

– Нет, – ответил я, что было правдой. Отец запретил.

– А если найдём?

– Проверьте.

– Хорошо. У нас нет времени. Пока что будешь заправлять рожки автоматов. Иди за нами, – приказал командир.

Вот так я оказался в одних с ними рядах, и в данный момент они испытывали меня на благонадёжность.

– Дай ему свою пушку, – прикрикнул Акула боевику в джинсах. Тот медленно стащил с плеча автомат, снял его с предохранителя и, глядя прямо в глаза, протянул его мне. Я медленно взял оружие в руки.

Мальчик побледнел. Его пересохшие губы что-то шептали – я не мог разобрать. В ушах у меня звенело. Отец был совершенно прав – это не война, а сумасшествие. Это безумие. Веками выработанная таджикская пословица гласит: «Чизе, ки пир медонад, пари намедонад», то есть: «Что знает старый, не знает даже ангел».

– Пойдем, – сказал я мальчику, направляясь в сторону ворот детского сада. Мысль работала сбивчиво. Я не знал, что я делаю – лишь бы оттянуть время, хотя бы на мгновение.

– Нет, Длинный, пристрели его здесь. Сейчас же…

«Ох и нелюдь же этот Акула. Скорее всего – из уголовников», – промелькнула у меня догадка.

В это время раздались автоматные очереди и из-за угла с грохотом вырулил БТР, впереди которого с выстрелами бежала группа людей. Мы находились посреди дороги, и бронированная громадина ехала прямо на нас. Боевики бросились врассыпную. Мы с мальчиком оказались с левой стороны улицы, у бетонного лотка, а Акула со своими боевиками – с правой.