Собаки Иерусалима

– О, я несчастная… Горе мне…

Рамондо подходит поближе, узнает убитого и со вздохом сообщает:

– Это ее отец.

– Выходит, спасая девчонку, я сделал ее сиротой!

Рамондо поднимает обливающуюся слезами девушку с земли и показывает ее хозяину, словно это не человек, а вещь.

– Ну и что нам теперь с ней делать?

Никомед разглядывает девушку, которая, глотая слезы, со страхом ждет его приговора.

– Отправляйся в замок, детка, и от моею имени попроси там убежища и работы. Я – барон Никомед ди Калатрава. А обратиться тебе нужно к моей сестре Аделаиде.

Девушка, схватив руку Никомеда и поцеловав ее, с низко опущенной головой направляется к замку.

Кавалер и его оруженосец провожают ее глазами. Заметно, что Никомед глубоко взволнован.

– Поступив по-христиански, я запятнал себя ужасным преступлением и лишил несчастную беременную девчонку отцовской заботы…

– Отец ее был дровосеком. Он тут один из немногих, кто не ушел в Крестовый поход. Теперь уж мы потрясемся зимой от холода.

Никомед, обернувшись к Рамондо, продолжает развивать свою мысль:

– Мудрость моих древних философов подсказывала мне, что вмешиваться не следовало, а христианская вера превратила меня в убийцу.

– И я тоже говорил вам, господин: оставьте их, не лезьте.

Никомед грустно улыбается:

– Ну-ка, Рамондо, давай поскорее вернемся назад, на нашу старую тропу. – Потом, взглянув на замок, добавляет: – Девчонку там примут, она найдет в замке приют и защиту. Так что мы можем продолжить наше путешествие. Как ты насчет того, чтобы идти в темноте, Рамондо? Нам надо наверстать упущенное по моей вине время.

С этими словами он делает решительный шаг к тропе. Рамондо и мул следуют за ним.

– Ничьей вины тут нет, хозяин. Просто Господь вас неправильно наставил.

– Если верно, что Господь наставил меня неправильно, значит, это его вина. Как бы то ни было, а преступление я совершил во имя Бога. Теперь, Рамондо, ты и сам видишь, что мой словесный Иерусалим куда лучше. Моя метафора охраняет нас от всяких неожиданных поступков и преступлений.

– Что такое метафора, я не знаю, но, по-моему, вам она подходит куда лучше, чем вера.

Как у Аделаиды благодаря откровению Господню появляется надежда стать святой.

С верхней площадки башни священник и Аделаида вглядываются в окутанную темнотой равнину. Аделаида вздыхает:

– Их больше не видно.

– Да, не видно, потому что темно, но они снова вернулись на правильный путь.

– Вы говорите, этот ублюдок получит имя ди Калатрава?

– Я ничего не говорю. Так говорит девчонка.

Аделаида сокрушенно качает головой:

– Какой позор… Какое унижение… Какое наказание…

Священник берет руку Аделаиды и крепко сжимает ее.

– Мужайтесь, Аделаида, все эти испытания помогут вашей душе вознестись в Рай. Вы и так уже святая…

Лицо Аделаиды лучится предвкушением блаженства. Она счастлива и тонким голосом затягивает:

– Confitemini Domine quoniam bonus…

Священник тотчас же подхватывает слова псалма:

– …Quoniam in seacutum

misericordia eius…

Gloria Patri…

Трехсотый день похода. Кавалер ди Калатрава и его слуга решают обменяться платьем и ролями

Никомед и Рамондо, совершенно голые и дрожащие от холода под лучами негреющего зимнего солнца, сидят на двух валунах и ждут, когда просохнет их одежда, развешанная на жердях.

– А вдруг сейчас нагрянут неверные? Что будем делать, хозяин?

– Сразимся с ними!

– Прямо вот так, голые?

– Ты предпочитаешь ходить в мокрой одежде? Для меня лично сырость пострашнее неверных. Кости… Слышишь, как хрустят суставы?

Он вертит головой, разминает плечи. Слуга со вздохом замечает:

– Два дня у нас ни крошки во рту не было. Глаза мои от голода перестали видеть.

– А ты их закрой и тогда перестанешь видеть оттого, что они закрыты, а не от голода.

Рамондо послушно закрывает глаза, но тотчас открывает и очумело смотрит на хозяина.

– Не могу, господин.

– Почему же?

– Стоит закрыть глаза, как я вижу дьявола.

Никомед, сделав повелительный жест, приказывает:

– Закрой!

Слуга подчиняется.

– Видишь дьявола?

Прежде чем ответить, Рамондо несколько мгновений сидит с закрытыми глазами.

– Вижу.

– Какой он?

– Красный.

– Так! Дальше!

– У него седая борода, толстый нос, жидкие волосы… Не знаю, говорить вам или нет… Но, по-моему, он похож на вас.

Никомед сохраняет полное спокойствие.

– Не бойся. Совершенно естественно, что слуга наделяет дьявола физиономией своего хозяина.

Рамондо хихикает:

– Ну да, физиономия у него точь-в-точь ваша.

– С козлиными рогами…

– Ага, с рогами, – соглашается Рамондо и хохочет в открытую.

– По-твоему, дьявол такой уж смешной?

Рамондо, не открывая глаз, продолжает смеяться.

– Мне смешно потому, что у него ваше лицо.

Никомед начинает терять терпение.

– Открой глаза, stultus famulus, homo stultissimus [5].

Рамондо открывает глаза.

– Вы уж простите, господин, наверно, это у меня от голода. Да, не иначе как от голода.

– Это ненависть, Рамондо. Ненависть слуги к хозяину – самая древняя, самая сильная, самая неодолимая, самая человечная из всех видов ненависти.

Со стороны замка до них долетают звуки заунывной песни.

Рамондо сразу же оборачивается и вытягивает шею.

Вдали, за окружающим замок рвом он видит беременную девчонку, развешивающую белье, и вздыхает:

– Я бы тоже мог быть сейчас в замке и помогать ей развешивать белье или даже заниматься чем-нибудь поинтереснее.

Потом, забыв о своей наготе, Рамондо вскакивает и начинает махать руками, чтобы привлечь к себе внимание девушки.

– Эй… эй!…

Та сразу замолкает, а Никомед строго выговаривает слуге:

– К счастью, здесь нет никакого замка: у нас за спиной стены Антиохии. А если бы там действительно оказалась какая-то девушка? Стыдись! Тоже мне красавец нашелся!

– Я мужчина, господин, и при мне все, что нужно мужчине, чтобы сделать девушку счастливой.

Энергичным жестом Никомед берет Рамондо за руку и поворачивает его лицом к себе, спиной к замку.

Рамондо несколько раз закрывает и открывает глаза.

– Интересно, что это ты делаешь? – спрашивает Никомед.

Рамондо сидит перед ним с закрытыми глазами.

– Сам не знаю, господин. Вот закрою глаза и вижу дьявола с вашим лицом, открою – вижу вас, моего хозяина, с лицом дьявола.

– До чего же ты должен меня ненавидеть, если я представляюсь тебе в обличье дьявола. А ведь Демокрит утверждал, что все люди по сути своей одинаковы, хотя в мелочах могут и различаться: все дело в разных комбинациях атомов…

– Суть-то, может, и одинаковая, господин, но мелочи – ох какие разные: один человек – слуга, другой – хозяин. А это знаете какая разница? Уж можете мне поверить! Я совсем не такой, как вы, потому что родился рабом, рабом и останусь.

Никомед протестует:

– Может, скажешь, например, сейчас, в чем разница между тобой и мной? Мы идем вместе по одной и той же дороге, делим еду пополам, вместе страдаем от холода и голода, вместе попали под дождь, и оба вымокли до нитки… И вот теперь оба дрожим от холода… Все одинаково…

Рамондо мотает головой и не сдается:

– Нет, не одинаково…

– Как же не одинаково? Мы сидим с тобой оба голые и ждем, когда высохнет наша одежда, чтобы можно было продолжить наш путь через Ливанские горы к Баальбеку. – Барон обхватывает голову Рамондо руками, притягивает ее к себе. – А ты все-таки продолжаешь считать себя не таким, как я. Могу я узнать почему?

– Для этого вам надо побывать в моей шкуре, господин.

Никомед в отчаянии опускает руки.

– Ну что ж, я побываю в твоей шкуре, Рамондо. Сейчас я облачусь в твою одежду, а ты – в мою. Потом пройдем часть пути так, словно ты мой хозяин, а я твой слуга. И тогда ты поймешь, что совершенно все равно шагать как слуга или шагать как хозяин, терпеть голод и жажду как слуга или как хозяин, жариться на солнце, мокнуть под дождем как слуга или как хозяин… Можешь вести себя так, словно я твой слуга, а я буду относиться к тебе, как к своему хозяину.