Собаки Иерусалима

Пока Никомед развивает эту мысль, Рамондо подходит к мулу и снимает с него свою поклажу.

– В общем, как я понимаю, – продолжает Никомед, – тебе хотелось бы совершить настоящий Крестовый поход, участвовать в сражениях и даже убивать людей, чтобы овладеть земным Иерусалимом, а он вторичен по отношению к Иерусалиму небесному, которого можно достичь, идя ложным и, по-твоему, бесполезным путем. Я же выбрал именно этот последний, ибо он менее вреден и опасен и для нас, и для нашего ближнего…

Рамондо, уже окончивший возню со своей кладью, оборачивается к Никомеду и тупо смотрит на него.

– Ладно, хозяин, так я пошел…

Никомед обнажает меч, и слуга испуганно отступает назад.

– Будь по-твоему. Но знай: чтобы вернуться домой, тебе придется проделать в обратном направлении весь путь, который мы уже прошли. – С этими словами он ко множеству зарубок на стволе дерева прибавляет еще одну. – Ты понимаешь, что это значит?

Рамондо совершенно сбит с толку. Он растерянно глядит на хозяина и указывает рукой на замок.

– Так ведь вот же он…

– Увы, таков уговор с отцами церкви. Я по-прежнему продолжу свой поход в Иерусалим, а ты пойдешь в противоположную сторону. Подойдя к дереву, барон что-то быстро подсчитывает.

– Сегодня мы завершаем сотый день пути. Выходит, тебе предстоит сделать ровно тысячу кругов, прежде чем ты вернешься в исходную точку, или, как ты говоришь, домой.

Рамондо несколько мгновений колеблется, потом, смирившись с неизбежным, согласно кивает:

– Ладно. Пройду эту тысячу кругов.

– А я позабочусь о том, чтобы свой обратный путь ты проделал как положено.

– Мула я оставляю вам.

– А припасы поделим.

Никомед подходит к мулу и, сняв с него два мешочка с продовольствием, отдает их Рамондо, тот вскидывает поклажу на плечо.

– Так я сразу и пойду. Вы уж не сердитесь…

– Ладно, иди.

Сделав несколько шагов, Рамондо оглядывается и со словами: «Так что прошу прощения, господин» удаляется по тропинке в противоположную сторону. Никомед, беря мула под уздцы, трогается в путь.

Бласко и Аделаида не могут понять, почему слуга идет в одном направлении, а хозяин – в другом

Священник и Аделаида стоят в противоположных углах башни и тревожно вглядываются в простирающуюся перед ними равнину, где Никомед и Рамондо описывают круги вокруг замка, но почему-то в разных направлениях. Отойдя от балюстрады, наши наблюдатели сходятся посередине площадки и обмениваются недоуменными взглядами.

– Не понимаю, что происходит, – говорит священник задумчиво. – Факт совершенно необъяснимый…

– Не могу даже мысли допустить, что это бунт. Бунт преданнейшего слуги, который родился и вырос здесь, в замке…

– И все-таки именно слуга изменил направление…

– Может, они хотят, чтобы мы сбились со счета?…

– Но с какой целью?

Священник, постояв некоторое время в раздумье, складывает руки для молитвы: – Adorabo ad templum sanctum tuum, et confitebor Nomini tuo…

Почувствовав внезапное недомогание, Аделаида хватается за голову и со словами: «О Боже, как все кружится…» – падает без чувств в объятия священника.

Рамондо просит у хозяина прощения и решает продолжить поход вместе с ним

Рамондо, пыхтя и отдуваясь, добирается до навеса. Он чувствует себя совершенно разбитым и без сил валится на кучу соломы.

С противоположной стороны к навесу приближается Никомед, ведущий в поводу мула. Он идет спокойно, ровным шагом, как человек, отработавший правильный ритм.

Подойдя к навесу, Никомед привязывает мула к дереву, делает мечом очередную зарубку на стволе, потом садится на камень и вытаскивает из сумки походную флягу с водой и кусок копченого мяса.

Рамондо подсаживается поближе к нему.

– Я прошу у вас прощения, господин, тысячу раз прошу.

Никомед отрезает от куска тоненький ломтик и начинает медленно жевать.

– По закону мне не следовало бы тебе отвечать, потому что ты прошел две мили назад, а я ушел на две мили вперед. Таким образом, нас разделяют добрых четыре мили, – говорит он. – Даже если бы ты орал что есть мочи, вряд ли я смог бы тебя услышать. И все же попробуй…

Барон продолжает спокойно есть, искоса поглядывая на слугу.

Рамондо, догадавшись, чего от него ждут, и сидя рядом с хозяином, принимается орать:

– Я раскаялся в своем поступке, господин. Я понял, что одному идти куда труднее, чем вдвоем. Если вы меня простите, я снова буду вас сопровождать.

Никомед отхлебывает воды из фляги и, не глядя на слугу, отвечает:

– Прежде чем я смогу дать ответ, тебе придется пройти четыре мили.

– Два круга…

– Я подожду тебя здесь, у стен Никеи, на берегу озера.

Рамондо опускается на колени и обнимает ноги сидящею перед ним Никомеда.

– Иди, не теряй попусту время.

Рамондо вскакивает и быстрым шагом направляется в сторону «словесного» Иерусалима.

Никомед провожает его взглядом до тех пор, пока он не исчезает в какой-то ложбине.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Двухсотпятидесятый день путешествия. Никомед, разглядывающий опавший лист, застывает в неподвижности.

Холодный и ветреный ноябрьский день, но Никомеда, судя по всему, дурная погода мало беспокоит. Он сидит неподвижно на большом валуне под высоким деревом и, держа в руке опавший лист, не сводит с него глаз.

Слуга явно обеспокоен: он приглядывается к хозяину, ходит вокруг него, садится, всем своим видом показывая, что готов ждать сколько угодно, потом вскакивает, топает ногами, чтобы согреться, прохаживается взад-вперед, но при этом не перестает следить за хозяином.

Наконец, решившись, он легонько трогает Никомеда за плечо. Никакой реакции. Хозяин не двигается и не отрывает взгляда от листка.

– Господин, вы с самого рассвета сидите тут с этим листком. Не знаю, что с вами случилось, мой господин, просто ума не приложу… Обыкновенный листок…

Никомед не отвечает и не двигается.

Солнце уже клонится к закату, а барон все так же неподвижен. Сидит, не шевелясь, на валуне и созерцает листок. Встревоженный Рамондо подносит ему кусок хлеба и ломтик вяленого мяса.

– Вы хоть поешьте немного, раз уж совсем не хотите двигаться. На таком-то холоде. Вы чувствуете, какой холодина? А ветер?

Никомед и не думает отвечать. Он словно прирос к валуну.

Рамондо снова сует ему хлеб с мясом, но, поняв тщетность своих усилий,

садится и принимается есть в одиночку.

– Я знаю, – говорит он. – Это все из-за ваших философов… Оставили бы вы их в покое, господин, они все уже мертвые, а вам еще жить и жить. Как же мы теперь доберемся до Иерусалима?

Но даже упоминание о Иерусалиме не выводит Никомеда из состояния ступора.

Бласко и Аделаида в отчаянии от странного поведения Никомеда и снова взывают к Господу, моля его о помощи.

С верхней террасы башни Бласко тревожно вглядывается в равнину.

– Уже три дня, как он не двигается. Совсем как какой-нибудь столпник. Может, это у него болезнь такая? Не знаешь что и думать.

Рядом с лицом Бласко появляется напряженное лицо Аделаиды.

– Мне известна лишь одна болезнь, делающая человека совсем неподвижным. Смерть.

– Хоть бы Рамондо удалось его расшевелить, заставить подняться…

Аделаида поворачивается к священнику и смотрит на него фанатично горящими глазами.

– Только бы бес не овладел его душой!… – восклицает она, хватая священника за рукав. – Мне страшно, Бласко!…

Бласко после нескольких мгновений сосредоточенного молчания начинает читать молитву:

На Никомеда ди Калатраву нисходит благодать Господня, и он снова пускается в путь. Теперь уже – в сторону настоящего Иерусалима

Никомед, погруженный в созерцание листка, все еще неподвижно сидит на камне. Рядом с ним стоит священник, а чуть в сторонке – Рамондо, с надеждой глядящий на дона Бласко: вдруг он сумеет сделать то, что не удалось ему, и выведет хозяина из этой непонятной неподвижности.