Благородный демон

Проветрилась и душа самой мадам Дандилло, у нее возникло желание переменить старую кожу на новую. Хоть она была тяжела для своего мужа, но и сама с трудом переносила его. От одной только мысли о влюбленности дочери, о том, что она через день отдается объятиям мужчины, мадам Дандилло помолодела и как бы пробудилась. Ей было уже пятьдесят два — возраст, приносящий женщинам немало беспокойств и переживаний. Но эти своего рода душевные волны никак не прибивали ее к берегу мужчин, у нее лишь начали возникать мысли о том, что после траура она изменит свои привычки, начнет «выезжать», отправится путешествовать, как принято говорить, «эмансипируется», то есть хоть немного займется собой, чтобы, наконец, пожить в свое удовольствие.

Но пока обе женщины в самый разгар августа оставались в Париже. Мадам Дандилло было необходимо заниматься делами о наследстве, хотя Соланж могла уехать к друзьям за город, в Этрета. И кроме того, что Косталю было бы тогда затруднительно видеться с ней, не давая повода для сплетен, он и сам не хотел покидать Париж. «Это единственное время, когда здесь нет друзей и родственников, и можно спокойно жить». Красоты природы мало прельщали его, а с возрастом и еще меньше, уступая место обостренному восприятию людей и самого себя. «У меня не возникает отвращения при случайном взгляде на дерево, но нет и желания разглядывать его. А что касается моря и этой дурацкой воды, плиссированной, как слоновый зад, так уж лучше и не говорите мне о нем. Есть вещи поинтереснее».

Письмо Косталя, совпавшее с таким расположением духа мадам Дандилло, показалось ей трогательным. Хотя некоторая резкость и поразила, но не вызвала раздражения. Как ни странно, все рассуждения Косталя ничуть не обидели ее, и она ждала встречи с ним в полнейшем спокойствии.

Когда Косталь позвонил у дверей, он был похож на побитую собаку. Он всегда старался избегать неприятностей (и поэтому никогда не делал ничего, требовавшего хоть какого-то напряжения), малейшая докука принимала для него катастрофические размеры.

Сначала разговор шел вокруг да около, оба ощущали некоторую неловкость. Мадам Дандилло, желая понравиться ему и вспомнив со слов Соланж о его увлечении Италией, как бы между прочим заметила, что он «чем-то напоминает итальянца», нимало не смущаясь совершенной фантастичностью подобного мнения. Наконец, тон разговора переменился, и сразу же все пошло живее — наш храбрец, не оглядываясь, выскочил из окопа и бросился вперед.

Он повторил все свои доводы, которые вдалбливал Соланж со времен Багателя. Мадам Дандилло слушала его с сочувствием и чуть ли не удовольствием. Но нет, читатель! Не беспокойся, она не влюбилась в Косталя. Просто после всех этих долгих недель у постели умирающего и встреч с деловыми людьми ей было приятно видеть в своей обновленной квартире молодого порывистого мужчину. Ей льстило, что здесь, в этой гостиной, где она слышала столько грубостей от сына и так часто ощущала презрение мужа, который превосходил ее не только умом, но и по своему положению в обществе (а ведь внутри семейств классы также имеют значение), теперь сидит знаменитый и всеми признанный человек и почтительно обращается к ней с этими милыми глупостями по поводу столь хорошо известного ей дела.

А она действительно хорошо знала, что такое брак в общепринятом значении (хотя случаются и прекрасные исключения). Как-то раз г-н Дандилло ответил одному человеку, с которым у него не было даже приятельских отношений: «Что я чувствовал при женитьбе? Да ровно ничего. Зато четыреста тысяч золотых франков приданого дело хорошее. Я не любил ее, однако надеялся на привычку». Но так и не привык. Он сразу же дал ей почувствовать свое превосходство. Первое время, когда он говорил, что она глупа, это казалось ей любовью. Но вскоре она уже принимала его слова за то, чем они были на самом деле («Вы хотите переехать? Да вы просто сошли с ума!»). Она надеялась, что рождение Гастона сблизит их. Этого так и не случилось. В первые дни он не пожелал даже поцеловать этот только что испеченный пирожок и решился на это лишь через неделю, да и то с отвращением и страхом, покраснев до корней волос (мадам Дандилло считала, что именно от этого и произошел дурной нрав ребенка). Он не любил сына, хотя сам проводил много времени с молодыми людьми в своих спортивных клубах. Может быть, этот законченный эгоист чувствовал, что по отношению к своему сыну у него есть обязанности, не как с чужими сыновьями… Но и к ним он был, в сущности, равнодушен, а любил только свои теории, которые они должны были подтверждать. Она же погрузилась в незамысловатые заботы по хозяйству и саду в большом провинциальном доме. По правде говоря, у нее не было никакой потребности ощущать любовь мужа (и еще меньше ту плотскую повинность, которая, к счастью, делалась все более редкой. В ней что-то слабо шевельнулось, когда он как-то назвал одну женщину восхитительной и еще когда рассказал, что к нему на улице Сен-Лазар подошла жрица любви). Ей только хотелось быть «понятой». Обычно женщина жалуется, что ее «не понимают», по одной причине — когда совсем нет любви или если любимый мужчина не отвечает ей с тем же пылом. Но у мадам Дандилло представление о «понимании» было куда скромнее: она хотела, чтобы муж хоть немного оценил ее и не взваливал на нее все заботы и всю ответственность (ребенок, дом), довольствуясь лишь правом кричать (ведь все неприятности исходили только от нее, и он обращался с ней хуже, чем с гувернанткой, что, впрочем, было совершенно логично, — она ведь не могла отказаться от места). Когда она обращалась к нему, он все-таки высовывал нос из-за своей газеты и отрывался от пятиборья, природного человека и прогноза на воскресенье, угрожавшего испортить ему легкоатлетический кросс.

Когда родилась нежеланная Соланж, он на сей раз явился только через два дня, а она проплакала все это время в своей одинокой постели. Так он наказывал ее за неосторожность. Уже не могло быть и речи о том, что новый ребенок сблизит их. «Все-таки, — думала она, — я буду не одна. Эти грязные скоты (муж и сын) заставляют меня страдать, и у меня есть право на утешение». Действительно, Соланж стала во всем таким утешением. Тем более, к пятидесяти г-н Дандилло начал чувствовать, что упустил свою жизнь, и стал ожесточаться, а жена, угадав это, воспрянула. Пришла ее очередь отпускать обидные намеки и устраивать сцены, которые всегда заканчивались одним и тем же: она внезапно обрывала их и поднималась к себе в спальню (в два часа дня), после чего уже не выходила. Она отыгрывалась за все эти двадцать пять лет своей тягостной жизни. Иногда она выхватывала у г-на Дандилло газету и жгла ее. Если он пожимал ей руку, она потом мылась. Она неохотно целовала Гастона после отцовского поцелуя. Когда он умер, она попыталась хоть немного поплакать, но из этого ничего не вышло.

Таким был собственный опыт супружества мадам Дандилло к тому времени, когда она настолько хотела выдать свою дочь за Косталя, что ради этого уже почти соглашалась на многие унижения. Интеллектуальное превосходство Косталя, его эгоизм и его странности, разница в возрасте и разница в понимании жизни, полуфригидность Соланж — все это почти полностью повторяло темные стороны ее собственного замужества. Но она была совершенно уверена, что теперь-то из всего этого получится только счастье. Она вполне искренне преподнесла Косталю апологию брака, подобно тем высоконравственным отцам, которые отвечают директору пансиона, жалующемуся на поведение их отпрыска: «Лучше бы вы сказали, что он умер, чем слышать о таких проступках!..», хотя сами были в коллеже первыми из проказников. Безответственность женящихся молодых людей вполне простительна. Но что сказать о тех, кто женит их и все понимает или должен понимать? Воистину, можно подумать, что змея брака столь же присуща роду человеческому, как и змея совокупления.

Время от времени мадам Дандилло возражала на доводы Косталя. У нее было множество аргументов, которые, правда, не достигали цели, но она не могла придумать ничего, способного поколебать его. Без ложного стыда Косталь говорил о долге творчества, как человек, который знает, что козыри у него в руках.