Благородный демон

Они поболтали еще немного, но для нас вполне достаточно уже сказанного. Как бы то ни было, и есть ли тайна в женщине или же ее нет, но в мужчине она несомненна — это тайна того, как женщина может любить его.

Через четверть часа он уже у себя дома. Резкий переход от низменного к возвышенному, от водевильно-судейской пронырливости к запрокинутому лицу женщины, преображенной любовью.

А потом:

— Я виделся со своим адвокатом. Он сказал мне: «Для вашего персонажа есть одно средство (я представил дело так, будто речь идет о моем новом романе). Но нужно, чтобы героиней была молодая девушка, страстно в него влюбленная и бесконечно доверяющая ему, каких теперь уже и не бывает, — античная дева из драмы Корнеля. Может ли она быть в вашей книге?» Я отвечал, что, не будь моя девица корнелевской героиней, она была бы не способна ни на что большое и благородное. «В таком случае, — продолжал он, — вот какое есть средство».

Косталь объяснил ей все дело и показал само письмо. Ему было немного стыдно. Они сидели на стульях, он отодвинул свой — чтобы не видеть ее лица или, быть может, чтобы она не смотрела на него. Но, улыбаясь, она повернулась к нему:

— Я понимаю, это возвратный чек.

— Что вы имеете в виду?

— Когда покупаешь вещь в большом магазине, ее можно возвратить, если она не понравится. Для этого дают возвратный чек.

— Вы восхитительная девушка, — воскликнул он, тронутый тем, с какой мягкостью она приняла все это. — Я называю его письмо-парашют, пусть теперь оно будет возвратным парашютом. Любите ли вы меня настолько и есть ли в вас достаточно корнелевского духа, чтобы согласиться на подобное?

— Да, — ответила она своим поставленным голосом.

— Благодарю. Вы и вправду послушное создание, из тех, кто мне по сердцу, и я хотел бы всегда видеть вас такой, подобной шеше. Шешами называют арабские шарфы, которые можно сгибать или складывать, как хочешь. У арабов они служат попеременно шейными платками, шапками, салфетками, веревками, мешками, опахалами, поясами, подушками и даже штанами. Я хочу, чтобы вы были моим вторым я и ничем другим, и мне можно было бы вполне доверяться вам и никогда не наскучивать вами.

Черновик письма лежал на столе. «Пусть она сейчас и написала бы его». Сделав первый шаг, он не мог решиться на второй, запаса наглости у него хватило только на эти четверть часа; она переменится сама, для этого требуется некоторое время. Кроме того, у него была только своя почтовая бумага, которую сразу распознали бы в суде. Нужна или ее бумага или любая другая, лишь бы у нее был «дамский» вид, то есть сразу бросающаяся в глаза. Ладно, будем говорить о чем-нибудь другом.

Он спрашивал себя: «Она соглашается от любви ко мне или из гордости? Впрочем, не все ли равно, не буду же я ломать себе голову о том, что у нее в душе. Если по любви — прекрасно, еще одна причина для женитьбы. Если из гордости — значит, она чудовище, и мне будет интересно жить вместе с чудовищем. Итак, ваши дела, — сказал он себе, — на верном пути».

23 августа. — Вот уже пять недель, как я живу в настоящем аду: у меня нет ни достаточной любви, чтобы жениться, ни решимости на разрыв. Вчера, расставаясь, сказал ей: «Ваши дела все лучше и лучше». А сейчас утром опять в сомнениях. Пять недель голова занята, и сердце ни к чему не лежит. Жизнь одновременно и зажата, и растрепана. Каждое утро из-за самых пустячных поводов меняется настроение. Подхожу к окну и, завидя на улице смазливое личико, кричу себе: «Отказаться от охоты на кошечек, нет, это просто ужасно!» Заметка в газете о молодом крестьянине, который на вопрос мэра: «Берете ли вы в жены…» отвечает: «Нет», «и спасает себя от непоправимого», — добавил репортер, подразумевая, что «здравый смысл» считает это чем-то непоправимым. И во мне уже опять «нет». Но через минуту вспоминаю какое-либо ее словцо или ее плюшевого кролика и поворачиваю назад к «да». Эти непрерывные метания разрывают меня. Настроение меняется буквально каждую минуту. То я боюсь и ее, и ее мать, и все их семейство, то раздуваюсь, как парус, при мысли, что смогу сделать ее счастливой. (Раньше у меня были любовницы, которые доставляли мне счастье, а теперь завожу жену ради ее счастья. Всему свое время.) Сейчас, когда я пишу, мне больше всего хотелось бы уехать, например, в Марокко, к милой Радидже, и провести с ней три или четыре месяца, а потом, возвратившись, сделать Соланж своей любовницей. И ничего больше. У меня столько путающихся желаний, и они сменяются с такой быстротой, что я не успеваю даже выразить их.

И на что бы в конце концов я ни решился, несчастья надолго суждены мне. Если женюсь — это абсолютная неизбежность. Если нет, то и в своей возвращенной свободе все равно угрызения совести за причиненные ей страдания не дадут мне покоя. Да еще мысли, что, может быть, с нею мне было бы лучше и что еще не поздно, пока она не замужем..

Вот самая обывательская из всех драм. Если писать об этом роман, он будет ужасающе прозаическим и плоским, без единой неожиданности. Да так оно и должно быть, ведь, в сущности, брак — это гнусное дело. Все мои кризисы: отрочество, война, пресыщение счастьем, необходимость заниматься делом, хотя мне хотелось просто жить, все они не лишали меня чувства собственного достоинства. А этот? И все-таки в теперешней драме есть, несмотря ни на что, хоть немного благородства: во-первых, я хочу спасти свое творчество; с другой стороны, все зло в моей ужасной боязни причинить Соланж страдания. Но все равно дело мерзкое. Событие, называемое «браком», способно испортить все, что угодно.

24 августа. — Я хочу, чтобы вы забыли меня, и я хочу, чтобы этого не произошло. Именно таковы мои чувства, когда в вас нет нежности. Но стоит ей появиться, и мне кажется, что вы просто расчетливы. У нас самое мучительное — моя персона, и это всегда было именно так.

Если заболеваешь, то непременно по воскресеньям, когда аптеки закрыты, а врачи пьянствуют. Так и с деловыми советами в августе — Париж совершенно пуст. Ужасный август 1927 года. В зоопарке — этом позоре Франции — медведь ходит беспрестанно взад-вперед, лев лежит с помертвевшими глазами, только переваливаясь с лапы на лапу. Подобно этим зверям, которых замкнутое пространство сделало невротиками, Косталь, запертый в клетку своей придуманной любви, качается из стороны в сторону, как жалкая личность, нуждающаяся в совете и влиянии. И это от одной только мысли о женитьбе! Но разве виноват опустевший Париж в том, что у него нет никого, к кому он мог бы прийти за помощью. Виновата только его гордыня. Да будь Париж полон, все равно никто не появился бы. Рассказать кому-нибудь о своем дурацком положении — другу, родственнику — нет, никогда! И чтобы его увидели в подобном состоянии, всегда такого уверенного в себе, — ни за что! Лучше сделать глупость, пусть даже непоправимую. Эта женитьба может быть только сюрпризом абсолютно для всех. И сразу же, одним глотком, как принимают лекарство.

К концу месяца он почти уже не выдерживал, его грызло желание хоть с кем-то поговорить… Снова идти к мэтру Дюбуше: «Герой моего романа…», нет это уже не годится. Человеку опытному надо говорить прямо: «Так вот, при таких-то условиях я вынужден жениться… Что вы мне посоветуете?» Совсем по-детски, или как верующие, которые исповедуются перед священником, надеясь на его сочувствие и тайну, Косталь решил, что должен «признаться во всем» перед Дюбуше, ведь он тоже связан профессиональной тайной и хотя бы по роду своих занятий «склонен» сочувствовать чужой беде. Борьба с самим собой. Наконец, Косталь звонит и с радостью слышит, что адвоката не будет дома до часу дня, а после этой передышки узнает от служанки, что месье уехал в отпуск и возвратится только через три недели.

Одиночество замыкается. И все-таки он должен разорвать этот круг! Если человек, искушенный в законах, подтверждает, что письмо-парашют дает право на развод, то чем он, в конце концов, рискует? Всего лишь несколькими пробными месяцами. Косталь вспомнил про своего нотариуса, позвонил ему и договорился на пять часов. Но тут ему пришло в голову, что ведь это семейный нотариус, и если он узнает о женитьбе, то разнесет по всему свету. Он снова позвонил и отменил встречу.