Пение птиц в положении лёжа

В вагон вошла старушка. Такая старая, ну такая старая, что, казалось, русские люди нынче так долго не живут. Или, по крайней мере, в метро не ездят. Сидят по домам престарелых или прячутся от агентов по недвижимости в потайных закутках коммуналок. Кроме всего прочего, эта старушка, несмотря на свой почтенный возраст, весьма плохо была одета. Плохо выглядела. Дыра на дыре, ветхое на доисторическом. Вместо духов «Красная Москва» — острый запах «Старая Моча». Как говорят французы — нет модных духов и модных запахов. Модно то, что идёт.

Старушка к тому же вся была трепетная какая-то. Вся мелко-мелко тряслась и трепетала. Половина вагона встала, когда она вошла. А говорят, русские потеряли уважение к старости. Бабушка равнодушно уселась (утряслась), все оставшиеся силы свои она сосредоточила на поисках чего-то в карманах. Наконец добралась до искомого.

На сиденье, на пол и колени посыпались мятые бумажки.

Молитвы? Рецепты? Больше ничего увлечённым старушкой зрителям в голову не приходило.

Я заглянула. Это были написанные крупными буквами английские слова — с транскрипцией и переводом рядом. В своём почтенном возрасте, подверженная старческой немощи, она прилежно изучала английский язык. Прямо как Карл Маркс!

На Невском переходила дорогу на красный свет. Меня за локоть поймал молоденький Ельцин. Конечно, не он, он в то время был уже стар, но этот тип был его двойником. С розовым гладким лицом, чистыми алкогольно сверкающими глазами, белоснежными волосами, мягкой соломой откинутыми назад. Начал мне парить мозги, что он дирижёр оркестра. Вёл меня куда-то вглубь, взял подержать сумку. Заглянул в кошелёк. Стал ругать, что сумка у меня не из кожи, в кошельке денег нет и что нет у меня машины. Я в первый раз задумалась о том, что не иметь свою машину — это очень стыдно. Я смотрела с изумлением на него: дирижёр какого-такого он оркестра? Не Магаданского ли областного? Не сидел ли он на зоне последние 5 лет — он не знал, сколько стоит жетон в метро, например. Но, сволочь, как хорошо при этом выглядел! Как будто с курорта вернулся. Или солнце в Сибири здоровое такое! И костюм на нём был добротный, такие обычно любят носить американские мужчины старшего возраста, приезжающие в Россию по делам небольшого авантюрного бизнеса. И ботинки с белыми подошвами.

Навстречу нам шла старушка с тележкой двухколёсной, вся согбенная, но прямолинейная в душе. По виду её было ясно, что никого не пропустит, что это ей и её экипажу надо уступать дорогу. Мой Ельцин не стал это делать. Он нагло шёл по прямой, прямо навстречу старой карге.

— Ты чего, блядь, такая старая, а? — сказал он ей. — Ты чего вся согнулась так, а? Чего так плохо одеваешься и за собой не следишь? Мы ж с тобой ровесники, может, за одной партой сидели!

Старуха посмотрела на него неожиданно абсолютно умным, всё понявшим взглядом. Злобно посмотрела.

— Взгляни на меня — вон какой я красивый. И зубы себе вставил белые! А ты только старость позоришь!

Старуха вступать в разговоры не стала, попёрла дальше свою дрянь на тележке.

Ельцин завёл меня в кафе, стал приставать к официантам, нет ли у них телефона. У них не было. Он сказал, что пойдёт позвонит своим музыкантам, и будет у нас вечерок весёлый, музыкальный. Я тут же выскользнула и удрала налево. Что-то в нём было такое, что вызывало сомнение в том, что он дирижёр Лос-Анджелесского филармонического оркестра.

Идёт юноша. Худенький такой. Летящая, слегка вразвалочку походка. Стремительность, порыв. Свой человек, сразу видно. Свободный любитель свободных приключений. Сам себе песня. Кудрявый такой, кудри до плеч. Абсолютно седые кудри. Кожа желтоватая. Лёгкая сеть морщин. И походка — лёгкая, молодёжная. Джинсы, курточка лёгкая. Бежит, что-то насвистывает, на девушек посматривает многозначительно. Девушки, какие ему нравятся, — всё те же. Незаметно подменились новыми. И он — подменился. Но не заметил. Не очень это до него дошло. Наверное, удивляется, отчего кое-что другое.

Я подумала, что лет через 10 буду, как он. Летящая походка. Лёгкая сеть морщинок. Абсолютно седые кудри. Вглядывание в статных сочных жеребцов лет тридцати. С красными лоснящимися губами среди молодой шелковистой щетинки. Интерес к любимому типажу и любимому возрасту. И, наверное, тоже буду ощущать лёгкий дискомфорт.

Старый минетчик — это не то же самое, что старый попутчик. Старый комитетчик — это не то же самое, что старый минетчик. Старый лётчик — это не комитетчик. Рождённый вползать взлетать не может. А старый космонавт — это вообще совсем, совсем далеко от состарившегося лётчика. Между ними пропасть, как и между предыдущими персонажами сравнений. И разница между ними — один летает, другой от полёта рыгает, один ползает сам, другой даёт вползти товарищу. Так же различаются пулемётчица и минетчица, миномётчица и аппаратчица, гладильщица и вязальщица, аспирантка и божья коровка. Все они различаются. Можно приветствовать эти различия.

— Хочешь покататься на лошади? Садись.

Колхозник Пётр, пожилой корявый мужчина с удивительным, кирпичным, покрытым бороздами лицом, будто по нему трактор пахал, подсаживает меня, пятнадцатилетнюю, худосочную и серого какого-то цвета, больно и грубо, за молодую девичью ляжку. Я на коне.

Незабываемые ощущения. Высоко. Седла нет — одна скользкая, круглая спина, как выгнутое крупное бревно между моими ногами. Боже, да это живая спина! Воняет конским потом. Тёплая. Чувствуется шевеление конского мяса под конской кожей. Я сижу на живом животном, которое что-то испытывает по поводу моего живого задка, взгромоздившегося на него. У меня есть вес. Я тяжёлая. Не тяжело ли бедной лошадке?

Бедная лошадка неожиданно резво и быстро устремляется куда-то, по одному ей известному маршруту.

— За поводья держись! — успевает крикнуть колхозник Пётр. В его голосе слышны насмешка и пренебрежение. Он уходит куда-то, наверно опохмеляться. В колхозе все взрослые мужчины имеют кирпично-корявые лица, от них всегда разит перегаром и луком, и они или уже выпимши, или идут опохмеляться.

Я успеваю уцепиться за поводья. Лошадь не слушается меня, скачет довольно быстрым шагом, неприятно переваливаясь подо мной, отчего я, сгорбленная вся какая-то, съезжаю то на один бок, то на другой. Намерения лошади не ясны мне. Конечная цель маршрута — тоже. Но у неё явно есть какой-то план передвижения. Колхозник Пётр ретировался, спросить совета мне не у кого. Все инструкции по поводу того, как следует управлять лошадью, не срабатывают. Я зло тяну правый повод — лошадь ещё злее наклоняет голову вниз, хотя ей, наверно, больно из-за железных хреновин в зубах, называемых, кажется, удилами. О, эти удила вызывают во мне живой отклик, во мне, кривозубке, несколько лет носившей скобку на зубах.

Лошадь не слушается меня и сама выбирает путь — вовсе не по дороге, по которой я собиралась «скакать на лошади» туда-сюда, «красиво держась в седле». Лошадь неожиданно для меня скачет вниз, к балке, в сторону зарослей кустов. Моё сползание то направо, то налево, которое казалось мне верхом неудобств, сменяется подбрасыванием на каждом скаку лошадиных ног. Меня подбрасывает ежесекундно, высотой до десяти сантиметров, я грузно приземляюсь на живую спину четвероногого друга, испытывая ощутимый шлепок и удар по заднему месту. Одновременно меня мучает стыд. Мне стыдно перед лошадкой — стыдно делать ей больно по спине своим задом, который безвольно, как раскисший гриб, плюхается ей по спине. Я пытаюсь натянуть поводья, лошади больно, она задирает голову, но упрямо несётся к кустам.

Мы врезаемся в кустарник, лошадь пригибает голову, низко пригибает, образуя живую катальную горку. Я съезжаю ей на шею. Прыгаю на её шее при каждом её подскакивании. Я с ужасом думаю, что сейчас ей переломлю один из её шейных позвонков.