Пение птиц в положении лёжа

Потом она хорошо кончила. Осуждая девушек, которых уволакивала куда-то вдаль коварная волна сексуальной революции, она сама стала её жертвой. Или героиней. На пятом курсе она, северная комсомолка, забеременела от жгучего, растапливающего все льды и ломающего все преграды бразильянца. Ей, с поруганными идеалами провинциальной чистоты, пришлось пережить немало печальных месяцев, но всё же в конце концов он на ней женился и увёз в Бразилию.

На одной остановке, Богом забытой, я стояла, ждала автобуса. Мела метель. Под фонарём плясало и свистело. Нас становилось всё больше.

Среди ожидавших привлекала внимание семья. Это были три девочки лет пяти, десяти и пятнадцати, отец у них был красивый, стройный брюнет, с усиками и румянцем, а вот их мать была слепая. Белёсая квашня, рыхлая, без возраста, один её глаз был с бельмом, второй — слишком маленький, безнадёжно косил. Девочки были милы, нормальны. Мать что-то сказала им — голос у неё был нежный и очень приятный, спокойный тон. Отец, по всей видимости, не испытывал никаких неудобств. Он не стыдился своей жены-инвалида, он не выглядел усталым и затравленным. Он трогательно и трепетно обращался со своей слепой женой. А она стояла под фонарём, и улыбалась, и была спокойна. Что связывало их? Какое чувственное влечение влекло его к ней, очевидно, полуслепой от рождения? И каким сильным и многократным оно было, судя по количеству детей! Он любил её, безобразную и не видящую своего безобразия и его красоты, или жалел так сильно, что сперма лилась потоком — жалел с бельмом и имел, жалел — и имел… Какой кайф! Вот она, настоящая любовь!

С одним интеллигентным молодым мужчиной зашла речь о том, какая женщина для него — идеал. Он стал восторженно описывать, как его друг познакомился с какой-то полудикой то ли гаитянкой, то ли индианкой. Его фантазия разыгралась: «Да, какая удача — любить женщину, которая не говорит по-русски. Так, бормочет что-то на индейском наречии — ничего не понимает, что ты ей говоришь. Одни жесты, объятия, улыбки и любовь…» «Боже, как же достали его женщины… — подумала я. — Как трудно скинуть языковую завесу, оберегающую наготу и истину, одежду скинуть намного проще».

— Знаешь, тебе следует купить крупную человекообразную обезьяну, самку. Обрить её. Смазать душистым кремом. И употреблять по назначению. Слов от неё не будет совсем. К тому же не надо ухаживать, дарить подарки, воспитывать детей. Одни тактильные и сексуальные радости.

Мой знакомый обиделся. Может, я не поняла его — может, он на что-то намекал, описывая свой идеал…

Что-то есть в Венере с отколотыми руками, ногами и головой. Потаённая мечта мужчины — наблюдать и пользоваться главным, не отвлекаясь на второстепенное.

Ей было лет пятьдесят с хвостиком. Была она коренастая, в крашеных кудряшках. С красным лицом и лиловым носом пожилого клоуна. Парикмахерша. Настригла себе на квартиру и машину. Лихо водила. Сын был уже взрослый. Ни в чём себе не отказывала. Нашла себе молодого возлюбленного, огромного, под два метра ростом, любящего выпить и склонного к плотским утехам.

Он ей изменял. Она это быстро заметила. Полоснула в порыве ревности ножом по яйцам. Вызвали «скорую». Пришили. Опять у них началась любовь.

Опять изменил. Опять полоснула. Опять пришили. Тут уж не на шутку рассвирепел. Не мог простить. Грозился железным ломом раздолбать самое любимое её — после него — машину. Она так и бегала — то выслеживала его блядки, то машину стерегла, чтобы её не раскурочил.

Вскоре парикмахерша удачно вышла замуж за финна — то ли ровесника, то ли постарше. Он по достоинству оценил её темперамент. Полюбил страстно. Через несколько лет она нам позвонила. Скучно, говорит, в Финляндии. В России было веселее.

Один знакомый рассказал, что бывшая жена его сидит в тюрьме. Я с брезгливостью посмотрела на него. «За что?» — следовало спросить из вежливости.

Он рассказал, как она пригласила как-то к себе мужчину, они активно развлекались, она оказалась сверху. Прямо у него на лице присев. Она испытала какой-то чудовищный оргазм. Он захлебнулся и умер. Её осудили, и она сидит за убийство. Я где-то читала, в некупированных былинах, что такой смертью погиб Добрыня Никитич. Женщину, причинившую ему это, тоже нехорошо ругал народный сказитель.

Другой знакомый, Дима, выслушав, закручинился, потрясённый.

— Что, о чём ты?

— Вот бы мне так умереть, — размечтался он.

Гриша плыл на Валаам на корабле. Тут можно много акцентов расставить. Гриша — на Валаам? Гриша — на корабле? Но не будем останавливаться на этом. Он плыл, время зря не терял, познакомился с дамой. Дама казалась ему очень привлекательной и податливой. Предвкушая близость победы, он сильно выпил. Гораздо сильнее, чем его дама. Настала ночь, звёздная ночь. Увлечь даму прилечь оказалось некуда. Они бродили по кораблю, ища хоть щели какой-нибудь тёмной под канатом.

Грише вдруг нестерпимо захотелось отлить. Перед тем, как всё остальное. Заниматься поиском клозета было некогда. Гриша отошёл в темень, длинно облегчился вниз, за борт. Оказалось — там не море. Другая палуба. И два матроса. Матросы были разгневаны не на шутку — он нассал им прямо на головы. «Иди сюда, — сказали они ему. — Спустись на минуточку. Мы тебе пиздюлей надаём».

Тут начинается самое интересное. Что сделал бы подвыпивший русский парень? 1. Он скрылся бы во тьме от стыда, не забыв о даме. 2. То же самое, забыв о ней. 3. Выматерился бы, чувствуя свою недосягаемость. 4. Сказал бы матросам нечто такое, отчего — слово за слово — рукопашный бой был бы неминуем. Может, очнулся бы за бортом, среди рыб. 5. Он свернул бы содеянное на даму.

Все варианты исчерпаны. Но еврей, он на то и еврей. Он пошёл не таким путём. Нетвёрдой походкой, галантно извинившись перед дамой, он спустился вниз, несмотря на нелюбезные слова и угрозы, сыпавшиеся на него со стороны обоссанных матросов. Спросил, где тряпка, — и подтёр. Не унижаясь и не унижая. Дама была в восторге. Но совокупления не произошло.

Нет, немецкая любовь отличается от русской. Если есть у русских антиподы, то это «не мы» — немцы. Если Россия — дама, сладкое пышное желанное, то немцы — Он, жених, покоритель сердец, мужской напор, тот, о ком думается плодотворно и приятно мечтается. Где у русских — хаос, эмоции, тёмное вино заливает голову, там у немцев — порядок, доводы, аргументы. Россия как дом похожа на жилище одинокой женщины без мужчины. Всё заросло грязью, бесхозяйственностью. У женщины нет стимула принаряжаться, мыть, чистить, убирать, стирать — всё равно никто не видит, чего зря стараться. Никто — имеется в виду — Он не видит. Возлюбленный, желанный, тот, без кого свет не мил. Остальные — не Он — не люди, ради них и стараться не стоит. Германия как дом уж слишком ухожена. Мир закостенелого, педантичного холостяка, любящего комфорт. Каждая вещь до последней мелочи на своей полочке. Предусмотрено всё. Механизм быта отточен до совершенства. Ничто живое не нарушает его, никакая стихия — будь то шалости детей, капризы озорной любовницы, разгул пьяных друзей, писающих мимо унитаза и сующих окурки в цветочные горшки. Свинство русских и стерильность немцев противоположны как две противоположности одного и того же, какого-то полового невроза, связанного с переизбытком односторонних гормонов. Им бы совокупиться…

С такой вот противоположностью, с таким вот женихом Хольгером, высоким белёсым, лысоватым, в очках, гуляла по берёзовому лесу моя подруга, тоже высокая, стройная, но без очков. Она хотела поделиться с немцем самым русским — и вот вела его в ночь, по сугробам, среди ёлок и берёз, с безумным взглядом голубых глаз. Он, видимо, струхнул. Она же вдруг предалась неприличным фамильным воспоминаниям — о своём дедушке-партизане, убивавшем всё, что в лесу найдёт немецкого. И о бабушке, очень толстой бабушке, которую русская добротная толщина спасла. Немцы решили отомстить ей за мужа-партизана. Партизана они поймать не могли, а бабушку — легко. Они повесили её на берёзе. Деревце не выдержало веса и сломалось. Её — на другую берёзу, то же самое. Немцам надоело, после очередной попытки они развеселились и оставили бабушку в покое — живой и невредимой, только берёз много наломали.