Бархатные коготки

Я стояла перед ней с дымящимися кружками. Флоренс сняла с головы полотенце, и волосы рассыпались по кружевной салфетке на спинке кресла, похожие на нимб фламандской мадонны. Никогда прежде я не видела их совсем распущенными, и я долго не сводила с них глаз. Раньше, помнится, я считала их цвет обычным темно-рыжим. Какое там — в них играли тысячи оттенков золотого, каштанового, медного. Они приподнялись, скрутились в завитки, а когда они высохли, в них еще добавилось пышности и блеска.

Я перевела взгляд на лицо Флоренс — ресницы, большой рот с розовыми губами, линию челюсти, легкую припухлость под нею. Взглянула на руки — я помнила их резкие движения в жарком июньском воздухе на Грин-стрит; помнила, как я взяла чуть позже ее ладонь, помнила даже пожатие пальцев в теплой полотняной перчатке. Сегодня ее руки были розовые, слегка сморщенные после мытья. Ногти (она ведь любит их грызть — вспомнилось мне) — не обкусанные, аккуратные.

Я посмотрела на ее шею. Она была гладкая и очень белая; ниже, в треугольном вырезе халата, виднелась самая верхушка груди.

Я смотрела и смотрела, и у меня в груди что-то странно зашевелилось, заерзало — подобного чувства я не испытывала уже тысячу лет. В тот же миг такое же ощущение возникло и ниже… Кружки задрожали у меня в руках, я испугалась, что молоко расплещется.

Осторожно поставив их на обеденный стол, я потихоньку выскользнула из комнаты.

С каждым шагом, отдалявшим меня от Флоренс, шевеленье в груди и между ног становилось отчетливей; я чувствовала себя как чревовещатель, который запирает в сундук под замок протестующих кукол. В кухне я прислонилась к стене — меня трясло еще сильнее, чем в гостиной. Я оставалась там не меньше получаса, пока не проснулась Флоренс и не вскрикнула, увидев остывшее, подернувшееся пенкой молоко. Я все еще не могла успокоиться, и Флоренс спросила: «Что с тобой?» — на это мне пришлось ответить: «Ничего, ничего», стараясь не заглядывать в треугольник, где белели выпуклости. Я знала, что стоит мне туда заглянуть, и я наклонюсь и их поцелую.

Я явилась на Куилтер-стрит с намерением быть обычной девушкой, но теперь ощущала себя как никогда розовой. После своего саморазоблачения я начала присматриваться к окружающим и убедилась, что розовых вокруг полным-полно — непонятно, как я не замечала этого раньше. Две приятельницы Флоренс по благотворительной работе, похоже, были любовницами. Не иначе как она намекнула им обо мне: явившись назавтра, они смотрели на меня совершенно другими глазами. Что до Энни Пейдж. то она при следующей нашей встрече обняла меня за плечо и заявила:

— Нэнси! Флоренс говорит, ты из наших! Дорогая, меня это не то чтобы удивило, но до чего же обрадовало…

С одной стороны, зародившийся во мне интерес к Фло меня смущал, но с другой — чудесно было ощущать, как разом воспрянули мои вожделения, как всколыхнулась и заурчала, подобно пущенной в ход машине, моя розовая натура. Как-то ночью мне приснилось, что я расхаживаю по Лестер-сквер в своей прежней гвардейской форме, волосы у меня подстрижены по-военному, а за пуговицами брюк лежит свернутая перчатка (собственно, перчатка Флоренс — с тех пор я краснела, на нее глядя). Такие сны я видела на Куилтер-стрит и прежде (разумеется, за вычетом перчатки), но на сей раз утром у меня кололо кожу головы и долго щипало внутреннюю поверхность бедер, и мне противно было прикасаться к своим коротким тусклым кудрям и цветастому платью. В тот день я ходила на Уайтчепелский рынок и на обратном пути невольно прилипла к витрине с принадлежностями мужского туалета, вжимая в стекло потные жадные пальцы…

А потом я подумала: почему бы нет? Вошла (торговец, наверно, решил, что я делаю покупки для своего брата) и купила пару молескиновых брюк, подштанники и рубашку, подтяжки и ботинки на шнурках. По дороге домой я завернула к девушке, которая делала за пенни стрижки, и попросила:

— Быстрей, снимайте все, пока я не передумала!

Она взялась за мои локоны (розовые любят вспоминать свои стрижки, но эта врезалась мне в память особо), и ощущение было такое, словно я избавляюсь не от волос, а от слоев наросшей на мне кожуры, и под лопатками у меня вырастают крылья…

Флоренс вернулась домой задумчивая и едва ли замечала, есть ли у меня вообще на голове волосы, но Ральф бросил оптимистическим тоном: «О, красивая стрижка!» Моих брюк Флоренс тоже не видела: я решила, чтобы не будоражить соседей, носить их только дома, за уборкой. Вечером, ко времени возвращения Флоренс из Стратфорда, я надевала снова платье и передник. Но однажды она вернулась раньше обычного. Она вошла черным ходом — через двор за кухней; я как раз мыла окно. Оно было большое, разделенное на панели; я нанесла на них моющее средство и протирала одну за другой. Одета я была в молескиновые штаны и рубашку без воротничка, рукава были закатаны выше локтя, руки грязные, под ногтями черно. Во впадинке на шее выступил пот, над верхней губой — тоже; я остановилась, чтобы его вытереть. Волосы я гладко зачесала, но они развалились, на глаза свешивалась длинная прядь, приходилось отдувать ее в сторону и отводить запястьем. Мне оставалось вытереть последнюю панель, прямо перед лицом. Проведя по ней тряпкой, я вздрогнула: по ту сторону стекла совершенно неподвижно стояла Флоренс. В пальто и шляпке, с сумкой на руке, она глядела на меня так… Слишком много я ловила на себе восторженных взглядов с тех пор, как в первый раз, принарядившись, отправилась с Китти на вечеринку и не понимала, отчего она не сводит с меня глаз и краснеет, — мне ли было не понять, отчего краснеет Флоренс, изучая мои брюки и стрижку.

Но с нею, по-видимому, было как с Китти: вместе с удовольствием желание причиняло ей боль. Поймав на себе мой взгляд, она опустила глаза, переступила порог и сказала всего-навсего: «Стекло так и сияет!» Что за чудо: наконец — совершенно ненамеренно — я привлекла к себе ее взгляд и возбудила в ней желание; едва наши глаза встретились, как моя страсть вспыхнула с новой силой; в глазах Флоренс я прочитала ответную страсть, и у меня закружилось в голове и закололо в груди; и при всем том трепетала я не только от сладострастного восторга, но и от растерянности и робости.

Как бы то ни было, огонь в ее взгляде скоро потух, смотрела она упорно в сторону, и мне снова подумалось: что за дело ей до меня, если ею все еще владеет печаль по такой женщине, как Лилиан?

Так мы и жили, и на улице становилось все холодней. Рождество я встречала не на Куилтер-стрит, а во Фримантл-хаусе, где Флоренс организовала обед для своих девушек и требовались помощники, чтобы поливать жиром гусей и мыть посуду. Встречая новый, 1895 год, мы выпили за него, а потом за «отсутствующих друзей» — Флоренс имела в виду, конечно, Лилиан; о тех друзьях, которых потеряла я, она ничего не знала. В январе нам предстояло праздновать день рождения Ральфа. Жуткое совпадение: Ральф родился в один день с Дианой, и, наблюдая с улыбкой, как он вскрывал подарки, я вспоминала бюст Антиноя и гадала, созерцает ли он нынче холодным взглядом жаркие забавы Фелисити-Плейс, видит ли его хоть иногда Диана и думает ли при этом обо мне.

Правда, я уже настолько обвыклась в Бетнал-Грине, что не представляла себя живущей в ином месте и иным порядком. Я притерпелась к шумным соседям и грохоту на улице. Как Флоренс с Ральфом, я принимала ванну раз в неделю, а в остальные дни довольствовалась тазиком. Ванная Дианы представлялась мне странным сном — воспоминанием о райских кущах после грехопадения. Я продолжала коротко стричься. Брюки я по-прежнему надевала только на время работы по дому; во всяком случае, так продолжалось около месяца. Убедившись, что все соседи уже видели мой необычный наряд и привыкли к нему, я сочла лишним переодеваться несколько раз на дню. Это как будто никого особенно не удивило: в конце концов, кое-где в Бетнал-Грине считали роскошью любую одежду и мне неоднократно попадались на глаза женщины в мужних пиджаках, а то и мужчины в шалях. Дочки ближайшей соседки, миссис Монкс, завидев меня, с визгом кидались навстречу. Товарищам Ральфа по профсоюзу случалось заглядеться на меня во время беседы и потерять нить. Сам же Ральф иной раз спускался вниз с рубашкой или фланелевой жилеткой в руках и спрашивал: «Вот, Нэнс, нашел на дне шкафа; может, приспособишь на себя?..»