Бархатные коготки

Но миссис Фрайер заметила и покачала головой.

— Ну что вы, мисс… — проговорила она.

— Это для ребенка. — Я еще больше смутилась. — Для малютки. Пожалуйста.

Женщина наклонила голову и забормотала слова благодарности, я отвела взгляд. Я не смотрела и на Флоренс, пока мы обе не выбрались из жуткой комнаты на улицу.

— Это был добрый поступок, — заметила наконец Флоренс. Мне он таким не казался; я чувствовала себя так, словно ударила женщину, а не сделала ей подарок. Но я не знала, как сказать об этом Флоренс. А она продолжала: — Но конечно, зря ты это сделала. Теперь она будет думать, что в Союз входят женщины богаче ее, а не такие же, как она, самостоятельно борющиеся с нуждой.

— Но ты ведь совсем на нее не похожа. — Помимо моей воли, ее замечание слегка меня задело. — Ты воображаешь себе, что ты такая же, но на самом деле это не так.

Флоренс фыркнула.

— Ты, наверное, права. Но я не так далека от нее, как могла бы быть. Я гораздо к ней ближе, чем иные знакомые тебе леди, что занимаются нуждами бедных, бездомных и безработных…

— Вроде мисс Дерби, — вставила я.

Флоренс улыбнулась.

— Да, подобные ей. Мисс Дерби, твоей близкой подруге.

Подмигнув, Флоренс взяла меня за руку. Ее легкомысленный настрой меня обрадовал, нищее жилище швеи начало забываться, на душе сделалось веселее. В густеющих осенних сумерках мы неспешно шагали рука об руку на Куилтер-стрит, Флоренс зевнула.

— Бедная миссис Фрайер. Она совершенно права: пока вокруг полно нищих девушек, готовых работать на самых кабальных условиях, женщинам не светит ни сокращенный рабочий день, ни законный минимум заработка…

Я не слушала. Мое внимание занимала игра света в выбившихся из-под шляпки прядях ее волос. «Что, если на эти локоны, как на пламя свечи, полетят мотыльки?» — спрашивала я себя.

Наконец мы добрались домой, Флоренс повесила на крючок пальто и, как всегда, зарылась в кучу бумаг и книг. Я потихоньку отправилась наверх взглянуть на спящего в кроватке Сирила; потом, пока Флоренс работала, я присоединилась к Ральфу. Стало холодать, и я разожгла в камине слабенький огонь. «Первые признаки осени», — сказал Ральф, и меня удивительно тронули эти слова, а также мысль, что я успела пережить на Куилтер-стрит три времени года. Я подняла глаза и улыбнулась Ральфу. В отросших бакенбардах он еще больше, чем прежде, напоминал моряка с пачки «Плейерз». К тому же он поразительно походил на сестру, отчего еще больше мне нравился; я удивлялась тому, как могла принять его за мужа Флоренс.

Огонь разгорелся, стало жарко, запахло золой. В половине одиннадцатого Ральф зевнул, шлепнул по подлокотнику кресла, встал и пожелал нам спокойной ночи. Все было так же, как в мой первый вечер на Куилтер-стрит, только теперь Ральф чмокал в щеку не только Флоренс, но и меня, а кроме того, в углу ждала, прислоненная к стенка, моя передвижная кроватка, у огня стояли мои туфли, на крючке у двери висело мое пальто.

Обведя все это довольным взглядом, я зевнула и пошла за чайником.

— Заканчивай с этим, — сказала я Флоренс, указывая на книги. — Давай лучше посидим и поговорим.

В этом предложении не было ничего необычного: у нас вошло в привычку, когда Ральф отправится в постель, обсуждать события дня. Вот и теперь Флоренс подняла глаза, улыбнулась и отложила в сторону ручку.

Я поставила чайник на огонь, Флоренс встала, потянулась — потом вскинула голову.

— Сирил, — сказала она. Я тоже прислушалась и уловила прерывистый детский писк. Флоренс шагнула к лестнице. — Пойду его убаюкаю, пока он не разбудил Ральфа.

Пробыв наверху добрых пять минут, она вернулась с самим Сирилом; в его ресницах поблескивала влага, волосы слиплись от пота: он плохо спал.

— Никак не угомонится, — пояснила Флоренс. — Пусть побудет немного с нами. — Она откинулась на спинку кресла у камина, Сирил привалился к ее груди. Я протянула чашку, Флоренс краем рта отпила чай и зевнула. Обратила взгляд на меня, потерла глаза. — Что бы я без тебя делала, Нэнс, все эти месяцы!

— Я только старалась, — ответила я правдиво, — поддержать твои силы. Ты слишком много работаешь.

— Так ведь работы полно!

— Не могу поверить, что вся она должна достаться тебе. Скажи, разве тебе не надоедает?

— Я устаю, — Флоренс снова зевнула, — сама видишь! Но чтобы надоедало — нет.

— Но, Фло, если работе не видно конца, то зачем надрываться?

— Потому что я должна! Как я могу отдыхать, когда мир так жесток, а мог бы быть таким чудесным… Моя работа из тех, что, успешна она или нет, все равно приносит удовлетворение. — Она выпила чай. — Как любовь.

Любовь! Я фыркнула:

— Значит, по-твоему, любовь — сама по себе благо?

— А по-твоему иначе?

Я уставилась в свою чашку.

— Когда-то я думала так же, как и ты. Но…

Я никогда не рассказывала ей о тех днях. Сирил заерзал у Флоренс на руках, она поцеловала его в макушку и что-то зашептала в ухо, на миг в комнате воцарилась тишина. Наверное, Флоренс думала, что я вспоминаю джентльмена, с которым якобы жила в Сент-Джеймс-Вуде. Но тут она продолжила, более оживленным тоном:

— Кроме того, я не верю, что конца не видно. Положение уже меняется. Повсюду существуют профсоюзы, и не только мужские, но и женские. Если бы матери нынешних женщин услышали двадцать лет назад, какой работой будут заниматься их дочери, они бы не поверили и посмеялись, а ведь скоро женщины и в выборах станут участвовать! Если люди вроде меня сидят сложа руки, это оттого, что они смотрят на мир с его несправедливостью и дерьмом и видят одно: страна катится в пропасть и мы вместе с нею. Но из этого дерьма прорастают всходы, новые и удивительные: новое отношение к труду, новые люди, новые способы жить и любить…

Снова любовь. Я коснулась пальцем шрама на щеке, где по ней прошлась книга доктора, лечившего Дикки. Флоренс наклонилась к ребенку, который завздыхал, лежа у нее на груди.

— Подумай, — продолжала она спокойно, — каким станет мир еще через двадцать лет! Это будет уже другой век. Сирил вырастет, хотя еще не достигнет моего теперешнего возраста. Вообрази, что ему откроется, чего он добьется…

Я перевела взгляд с Флоренс на Сирила и на миг едва не перенеслась с нею в будущее, удивительный новый мир со взрослым Сирилом, в нем живущим…

Флоренс привстала, потянулась к книжной полке и вынула том, зажатый между других книг. Это были «Листья травы»; перевернув несколько страниц, она нашла знакомый отрывок.

— Послушай. — Она начала читать вслух. Голос ее звучал тихо и довольно робко, но удивительно взволнованно — я никогда не замечала в нем такого страстного трепета. — О mater! [14] О fils! [15] — читала она. — О, народ континента!

На миг Флоренс замерла, глядя на страницу, потом подняла глаза на меня, и я удивилась, заметив в них блеск непролитых слез.

— Правда, чудесно, Нэнси? Чудные, чудные стихи — ты согласна?

— Честно говоря, нет. — От ее слез я растерялась. — Честно говоря, я как-то видела получше, на стенке в туалете. — Это была правда. — Если это стихи, то где в них рифма? Чего им не хватает, это пары добрых рифм и приятной, веселой мелодии.

Я взяла у Флоренс книгу и пробежала глазами отрывок (он был подчеркнут карандашом), потом пропела его на мелодию какой-то модной песенки из мюзик-холла. Флоренс засмеялась и, придерживая одной рукой Сирила, другой попыталась отнять у меня книгу.