Детство Понтия Пилата. Трудный вторник

«Похоже, ты самого главного не заметил».

«Чего именно? Может быть, подскажешь?» – обиженно спросил я.

Рыбак перестал ухмыляться, помолчал, пристально и сурово на меня глядя. Потом сказал:

«Ты говоришь, говоришь, говоришь. И ни разу не заикнулся. И даже сам не почувствовал… Ты, римлянин, раздавил свое заикание. Будем надеяться – навсегда».

Глава четырнадцатая

Пила

Ну, давайте посмотрим… Полба добротная… Так. Соль. Надо бы покрупнее. И чтобы «крупицы блестели»… Нет, заменять не надо… Мирра – хорошо. Как у поэта: «Не привозили еще кору слезящейся мирры…» А ведь и впрямь слезится… Зачем тебе знать откуда стихи? Ты лучше скажи, Перикл, где красный шафран? Где фиалки?… Интересно получается. Чего ни хватишься в вашей Иудее, ничего у вас нет… Молчи и не возражай, когда к тобой говорит римский префект… Тем более когда шутит… Ведь он над самим собой подшучивает…

I. Тогда, после сражения с Морриган, в мазанке гельвета, я не столько радовался своему исцелению, сколько недоумевал, куда же мне теперь деться. Идти домой мне казалось совершенно невозможным, потому что дома была Лусена, а я боялся с ней встречаться. Но и долее оставаться в хижине Рыбака мне было нестерпимо. То есть – представляешь? – с одной стороны, победа, исцеление и прилив сил, а с другой – духовное опустошение, тоска и какая-то бездомность, что ли.

Рыбак оценил мое состояние и сказал:

«Пойдем. Я провожу тебя до дому».

Я пытался протестовать. Но гельвет решительно отверг мои протесты.

От деревни до города мы шли молча, не сказав друг другу ни слова. У меня было ощущение, что я не иду, а словно плыву по воздуху. Но иногда я спотыкался, и Рыбак подхватывал меня. А я после этих спотыканий еще свободнее плыл по воздуху, удивляясь легкости и непринужденности своих движений.

Когда мы дошли до дома Коризия, Рыбак велел мне подождать снаружи, а сам вошел внутрь.

Он довольно долго отсутствовал. А я стоял на улице и, как безумный, говорил, говорил, говорил. Сперва я считал от одного до тридцати и от тридцати до одного. Затем стал декламировать стихи – Ливия Андроника и Энния, которые мы зазубривали в кордубской школе. Потом перешел на Вергилия, которого учили в новиодунской школе и которого я тоже заучивал. А после, глядя на небо, на озеро и на далекие горы, вслух описывал их себе.

Я не заикался ни в счете, ни в поэзии, ни в прозе. Рыбак меня действительно вылечил. Более того, я твердо знал, что навсегда освободился от заикания.

Потом из дома вышел Рыбак. Подмигнул мне. Ухмыльнулся. И пошел к озеру, ни слова мне сказав.

Я не знал, следовать за ним или войти в дом.

Но тут из прихожей выбежал Диад и радостно закричал:

«Тебя вылечили, господин? Гельвет говорит: галльские боги тебя очистили и вылечили! Ну, скажи что-нибудь! Скажи, умоляю! Глупый Диад сам хочет услышать!»

«Перестань орать на всю улицу», – сказал я.

«Вылечили! Чудо! Господин не заикается! Господина вылечили!» – еще громче заорал раб, схватил меня, подбросил в воздух, а потом прижал к себе и потащил в дом – в прихожую и оттуда в атриум.

В атриуме он поставил меня на пол и тут же выбежал обратно в прихожую.

На пороге кухни я увидел Лусену. Она стояла как изваяние, с безжизненным лицом и остекленелым взглядом. Затем щеки у нее дрогнули, глаза ожили, рот искривился, ноги будто подкосились; она села на порог и, глядя на меня, стала улыбаться – беспомощной, виноватой улыбкой.

Потом обхватила голову руками, лицо уткнула в колени и, судя по всему, заплакала, потому что плечи у нее стали вздрагивать.

А я стоял на середине атриума и говорил:

«Лусена… Мама… Не надо… Всё в порядке… Ты зря боялась… Всё хорошо… – Тут мне подумалось, что эти короткие фразы, пожалуй, похожи на заикание, и заговорил свободно и звучно: – Рыбак выполнил свое обещание. Он очистил меня и снял с меня порчу. Я больше никогда не буду заикаться. Он – великий врач и мастер своего дела. Можешь мне поверить!»

Я понимал, что должен подойти к Лусене, обнять, приласкаться. Но не мог этого сделать.

А Лусена еще некоторое время прятала лицо и вздрагивала плечами. Потом подняла голову, взмахнула руками, словно сбрасывая слезы…

Представь себе, Луций, ни единой слезинки я не увидел на ее лице, и глаза были совершенно сухими!

«Слава Белой Лани! Она услышала мои молитвы! – воскликнула Лусена, глядя на небо в комплувии. А потом посмотрела на воду в имплувии и прошептала: – Какой Рыбак? Отец заманил нас и бросил. А мы теперь сами спасаемся…»

Больше она ничего не сказала. Ушла на кухню. А потом до вечера исчезла из дома.

Вернувшийся с поля Коризий, наш хозяин, забеспокоился и отправил Фера на розыски госпожи.

Тот ни с чем вернулся через час. Коризий ударил его кулаком по лицу и снова выгнал на улицу. А следом за ним снарядил Диада.

Но только Диад отправился, на пустынной кухне загремели медные кастрюли. Мы с Коризием бросились на кухню и увидели там Лусену.

«Где ты была?!»

«Готовлю вам ужин», – последовал ответ…

Да, Луций, после гибели отца эта странная женщина приобрела еще одну способность – незаметно исчезать и неожиданно появляться.

За ужином много говорил Коризий, рассказывая о событиях в городе, – недавно прошли выборы новых магистратов.

Еще больше говорил я, демонстрируя свою здоровую и свободную речь.

Лусена молчала.

Но перед отходом ко сну, когда, пожелав покойной ночи Коризию и мачехе, я поднялся на второй этаж и вошел в комнату, Лусена догнала меня, обхватила, прижала к себе и долго так стояла, ничего не говоря и мне не давая говорить, своею рукою бережно зажав мне рот. А потом ласково оттолкнула и сбежала вниз по лестнице.

II. На следующее утро, после завтрака, Лусена протянула мне золотую монету – самую крупную и дорогую из остатков своего ожерелья – и сказала:

«Отнеси своему доктору. Скажи ему, что вдова римского всадника Марка Понтия Пилата век будет молиться богам о его благоденствии».

Я тут же побежал в деревню.

III. Рыбака я застал возле хижины под орехом. Он задумчиво созерцал воду в пруду.

Когда я вручил ему монету и передал слова благодарности Лусены, гельвет весело усмехнулся и сказал:

«Денег я не беру. Орел не велит».

«Это – не деньги. Это – самое дорогое украшение, которое есть у моей мачехи».

«Значит, пожертвование?» – спросил Рыбак.

«Именно. Пожертвование».

«Ладно. Отдадим лебедю. Пусть купит себе новое тело», – совершенно серьезно сказал гельвет.

Я засмеялся. А Рыбак объявил:

«Пойдем. Я уже всё приготовил. Настало время совершить перепросмотр».

IV. Тебя, наверное, удивляет это слово. Да, Луций, в нашем языке оно отсутствует. Но, как мне потом объяснил мой наставник, такой термин существует в языке воинов знания. Более того, этот «перепросмотр» считается одной из важных процедур в школе друидов, если угодно, своего рода священнодействием, в ходе которого охотник за силой под руководством своего учителя как бы заново просматривает свои поступки, анализирует в свете новых знаний – то есть, просматривая, переосмысливает, переоценивает, заново переживая. Одним словом – перепросматривает.

Мой первый перепросмотр был организован следующим образом:

Рыбак повел меня на озеро, но не к причалам, а чуть левее от них – на самое острие мыса. Там было что-то вроде плетеного навеса.

Под этим навесом на гладких камнях лежала столешница и рядом – тростниковая циновка и шкура, по виду – бычья.

Столешница прикрыта была рогожкой.

Перед навесом туда и сюда чинно прогуливался серый лебедь.

Рыбак вошел под навес, снял рогожку, и я увидел на столе широкое медное блюдо, на котором лежала большая вареная рыба, обложенная по бокам пучками сельдерея. Рядом с блюдом прямо на столешнице разложены были овощи: свежие огурцы, вареная свекла и пареная репа. Чуть поодаль стояли два глиняных кувшина и две глиняные миски. На краю стола в плетеной корзине лежали ячменные и ржаные лепешки.