Детство Понтия Пилата. Трудный вторник

Лицо отца искажается от боли. Он вскакивает на ноги. И я вижу, что у него теперь нет левой руки. Потому что я ее оторвал и держу в своих руках. Я отбрасываю эту оторванную руку в сторону, тоже вскакиваю и говорю себе, что мне лучше бежать, потому что я должен испытывать ужас.

Но отец будто притягивает меня к себе. И я хватаю его за правую руку, которой он пытается закрыть себе лицо. И эту руку тоже отрываю. Вернее, отец в ужасе отшатывается от меня, оставляя в моих ладонях вторую свою руку.

И если первая рука, которую я у него оторвал, была теплой и живой, то вторая – мертвая и окоченелая.

Рот мне наполняет нестерпимая горечь. Глаза начинают слезиться. И я говорю себе, что ни за что на свете больше к отцу не притронусь. Но я уже не владею собой. Мной управляет неведомая сила.

Сперва она будто бьет меня по затылку, а затем толкает в спину. Я падаю к ногам отца, хватаюсь за них. И ноги Марка Пилата остаются в моих объятиях, а тело отделяется от ног и падает к основанию дерева, ударяется о ствол и рассыпается, словно большой трухлявый гриб, если с силой шлепнуть по нему палкой.

Труха эта вздымается в воздух и превращается в рой светящихся мошек. А отцовские ноги, которые я только что обнимал, становятся двумя обгорелыми пнями, по которым снуют – нет, не рыжие и не черные, а какие-то синие или зеленые муравьи.

Муравьи эти меня, похоже, кусают. И, видимо, от их укусов в глотке у меня пересыхает. И я, не зная, куда смотреть – на мошек или на муравьев, и зная, что от сухости во рту я скоро потеряю дар речи, спешу крикнуть:

«Я не хотел, отец! Меня толкнули! Ты сам меня заставил!»

Кричу с досадой. И это, наверно, единственное чувство, которое я действительно испытываю, а не говорю себе, что я должен его испытывать.

И только я крикнул – исчезли пни с муравьями. И мошки перестали светиться, сгустились, слиплись и превратились в сухой лист. И лист, медленно вращаясь вокруг оси, полетел вниз и вправо. И скоро упал в ручей.

Я глянул на воду. Мне захотелось пить.

От жажды своей я проснулся.

VIII. Я выпрыгнул из постели, сбежал по лестнице в атриум и устремился на кухню. Клянусь тебе, я испытывал удивительный прилив сил и какую-то игривую легкость в каждом суставе.

Пить лишь сильно хотелось. Я залпом осушил на кухне не менее трех чьятов, то есть полный квадрант воды.

Почти следом за мной на кухню вошла Лусена. Она смотрела на меня остеклянелым взглядом, которым часто глядела на Коризия. И спросила глухим голосом, когда я наконец утолил жажду:

«Ты где был вчера?»

Я ласково ей улыбнулся и попытался ответить. Но тут же почувствовал, что ни слова не могу произнести, ибо… как это лучше вспомнить и передать?… ибо в горле у меня нет ни единого звука, а только дерганья и судороги.

«Значит, так, – сказала Лусена, и ее ледяные глаза засверкали. – Если ты еще раз пойдешь к этому шарлатану… Если я узнаю, что ты с ним встретился… А я это обязательно узнаю, можешь не сомневаться!.. Ты меня знаешь… Себя не жалко – гельвета своего пожалей. Я ведь его со света сживу. Никакие боги и никакое колдовство ему не поможет. Слышишь меня?»

Лусена не кричала. Тихо произносила слова. Но от ее голоса у меня заложило уши.

(2) Ясное дело – в тот день я не пошел к Рыбаку. Более того – вообще не выходил со двора, читал Тита Ливия, разрозненные книги которого мне удалось раздобыть в городской библиотеке.

Выйдя из дома на следующий день, я тут же заметил, что за мной увязался Диад – глаз с меня не спускает, хотя следует на почтительном расстоянии. А посему, побродив по городу, я направился в порт и там долго гулял вдоль озера, туда-сюда, и к полудню вернулся домой.

На следующий день Диад меня не преследовал. Но какая-то пожилая женщина в невольничьей пуллате подозрительно шла позади меня и поворачивала именно в те улицы, в которые я сворачивал. Я вышел через Западные ворота и направился в сторону западных пригородных усадеб. Рабыня за мной не последовала. Но когда я вернулся в город, спустился к озеру и ступил на тропинку, ведущую на север, к гельветской деревне, я вновь разглядел в отдалении невольницу в темной пуллате.

Лусена слов на ветер не бросала. – За мной определенно следили.

Я понял, что в ближайшее время встретиться с Рыбаком мне не удастся.

Речь моя тем временем восстанавливалась, но заикался я вдвое сильнее прежнего.

(3) И вот, когда я внутренне отказался от встречи со своим наставником, на пятый день после представления ореху, на рынке, у рыбных рядов я заметил коротко стриженого человека в сером плаще. Это был Рыбак. Он внимательно изучал утренний улов.

Я подошел к нему сзади. И он, не оборачиваясь, сказал:

«Сегодня за тобой никто не следит. Но с рынка уходить не будем. Двигайся за мной и рассказывай. На меня не смотри. Под нос себе бормочи».

Рыбак переходил от торговца к торговцу, наклонялся над товаром, трогал пальцем и обнюхивал. А я следовал за ним и, с трудом сдерживая заикание, пересказывал свой сон.

Гельвет не задал мне ни одного вопроса, а у торговцев интересовался: сколько стоит? в каком месте поймали? на что ловили?

И лишь когда я упомянул про лист, в который превратились светящиеся мошки, Рыбак вдруг резко обернулся ко мне, словно кто-то грубо толкнул его, и он оборачивается, чтобы пристыдить грубияна.

«Лист, говоришь? Стал листом. Упал в воду. Поплыл… Поплыл?! Я тебя спрашиваю?!»

Я испуганно кивнул.

А Рыбак отвернулся от меня, посмотрел на торговца, возле которого мы остановились, и сказал:

«Сухой лист, гонимый ветром, – это бесконечность. Ты согласен?»

Торговец удивился. А гельвет тут же отошел от него и перешел к следующему торговцу. И взяв с прилавка живого рака, трогая его шевелящиеся клешни и заглядывая в его маленькие черные глазки, будто этому самому раку стал втолковывать и объяснять:

«Всё теперь ясно. Твой отец получил блаженство. И он тебе показывал, что тело для него теперь ничего не значит. Оно ему не нужно. Никакое!» – С этими словами Рыбак швырнул рака обратно на прилавок.

Торговцу движение не понравилось. И он обиженно спросил:

«Зачем так обращаешься с моим товаром?»

Но гельвет будто не услышал его замечания и, обернувшись ко мне, строго спросил:

«Почему ты не предупредил меня, что с детства обижен на своего отца и хочешь отомстить ему за свои обиды?»

Я обомлел от такого вопроса. Всеми богами, жизнью своей я готов был поклясться, что никогда не испытывал желания отомстить отцу, тем более – после… после того, как мы с ним расстались.

Но Рыбак не дал мне опомниться. Он наклонился ко мне и прошептал на ухо:

«Запомни, быстрый сон никогда не обманывает. Этот гатуат всегда говорит правду».

Я молчал. А гельвет выпрямился, огляделся по сторонам, посмотрел на небо и произнес:

«Ну ладно, будем считать, что от отца твоего мы тоже отделались. Он нас пугнул разок и уплыл себе по течению».

Рыбак повернулся и решительной поступью направился к южному выходу. Я засеменил следом. Но перед самым выходом с рынка гельвет остановился, присел, якобы для того, чтобы поправить ремешок на сандалии, и пробурчал себе под нос, но так, что я не мог не расслышать: «Не смей ко мне приходить. Я сам тебя позову, когда исполнится срок… Времени много пройдет. Месяц. Может быть, два месяца. Раньше Орел не позволит».

IX. Мы встретились через полтора месяца.

Уже месяц за мной никто не следил. И уже двадцать дней, как мое усилившееся заикание, если можно так выразиться, вошло в норму; то есть я продолжал заикаться так, как заикался до представления ореху.

За два дня до нашей встречи, когда я прогуливался по Новиодуну и, как обычно, остановился понаблюдать за строительством общественных бань, один из камнетесов подмигнул мне, поманил пальцем, заставил приблизиться и шепнул на ухо:

«Послезавтра в полдень в порту. Орел не любит ждать».