Новый Мир ( № 2 2008)

Жду, когда же “женовачи” поставят своего “Гамлета”.

Присматриваюсь к актерам с примерной прикидкой ролей, и самая великая пьеса в истории театра вполне расходится по студийцам… Очень, между прочим, своевременная и актуальная, можно сказать, документальная пьеса, предназначенная в первую очередь для подрастающего поколения.

Да и “женовачи” вполне к ней готовы. А?

“Захудалый род” Николая Лескова в постановке Сергея Женовача

Светлое чувство родится так : сцена всегда светла ярким светом, когда не затемнена, полутона или тени отсутствуют. Минимум декораций (сводимых к функциональному заднику), минимум предметов, антуража, из-за чего сцена просторна. Чиста. И, из-за мощного света, кажется стерильной.

Мироустройство спектаклей, происходящих “у всех на виду”, рождает ощущение полной открытости. Минимальная дистанция между зрителями и актером мирволит ощущению творения на глазах.

Конструкции “женовачей” способствуют не сокрытию и закрытости, но, напротив, полной вовлеченности в простор. Никакой пространственной глубины такое существование не предполагает: все на виду, якобы без тайн; волшебство начинает рождаться на пустом месте — все вокруг подчеркивает: на пустом месте, из воздуха. Из кислорода, голодного до человеков.

Теплокровные, живые да горячие тела студийцев оказываются единственными складками на этой бязевой накрахмаленной простыне.

И возникает зазор между пустотой окружения и сложностью кружения, разыгрываемых страстей, прямолинейностью и четкостью бинарных оппозиций — черное/белое, свет/тьма, движение/статика, “хорошее” и “плохое”…

При том, что хронотоп (как и должно быть свойственно постановкам прозы) как “Захудалого рода”, так и других спектаклей студии путаный и непрямой, оставляющий ощущение незримого лабиринта. Невидимые тоннели возникают и плетутся из цветущей сложности актерских рисунков, проживания внутренних подробностей и сложностей взаимоотношений с партнерами.

Эпический “Захудалый род” наиболее четко показывает механизм превращения прозы в сценический текст, в драматургию.

Большие массивы текста и минимум диалогов раскладываются на голоса; слова проговариваются в ускоренном темпе, иллюстрируя происходящее, когда второе и третье лица переносятся в первое: актеры произносят абзацы, посвященные своим персонажам в качестве прямой речи и посылов окружающим.

Повесть Лескова не особенно сценична, в ней нет прямой логики драматургического развития, она состоит из ряда эпизодов, которые не нагнетают повышение градуса, но чередуются, сменяя друг друга, и каждый из них — небольшой законченный рассказ.

Текста всегда больше, чем действия, отчего условность театра накладывается на условность переноса прозы в драму .

Условность (схематичность и символизм) сценической манеры “женовачей”, собирающих акценты в окружающей их акварельной безвоздушности, подчеркивается условностью игры с русской прозой, точное воспроизведение которой в театре невозможно.

И мы хорошо понимаем это, а значит, настраиваемся на удвоение условностей, когда на первое место выходит принцип символического отбора, — ведь если перенести всю громаду смыслов невозможно, то важно насытить убедительностью кротовьи норы, сделанные автором инсценировки и, по совместительству, постановщиком внутри текста.

И если эпичность рифмуется с обстоятельностью, устойчивостью, спектакль обречен стать неторопливо текущим, журчащим вполголоса о чем-то своем.

“Захудалый род”, как и “Мариенбад”, а также инсценировки романов Достоевского и Гончарова оказываются описанием собственной деятельности студийцев и комментарием к ней.

Густозаселенная история семьи — людей, связанных кровным родством, и прибившихся к ним приживалов, свидетелей, соглядатаев, а также соседей — прочитывается как манифест театральной труппы, повязанной родством единого дела, коллективной своей телесностью.

Многоголовое единство возникает каждый раз на сцене после третьего звонка (а до этого на репетициях), и нет ничего прекраснее этого буквального почти братства.

Спектакль, в котором важной темой оказывается истончение и упадок дворянства, выходит про “захудалость рода” русского психологического театра, который некогда сиял, да весь практически вышел.

“Женовачи” чувствуют себя наследниками Художественного общедоступного, печаль их идеологов — по жизни, насыщенной нравственными и эстетическими исканиями, ныне утраченными театральной ойкуменой.

Здесь этим, собственно, и занимаются — воскрешением (на одном отдельно взятом освещенном, освященном пятачке) концентрированной духовной материи, которая настолько естественна, что более не выглядит стилизацией.

P. S. Есть ощущение переклички работ Студии театрального искусства по переложению классической русской прозы с тем, что, к примеру, в РАМТе сделали с “Берегом утопии” Тома Стоппарда.

И там и тут эпическая основательность возводится в принцип мировоззренческой и эмоциональной устойчивости. Подробный и многолюдный спектакль Алексея Бородина точно так же соединяет традицию и традиционность с авангардной схематичностью, внутри которой цветут экзистенциальные поиски.

Однако же существует и разница — если в РАМТе (впрочем, как и в других ведущих театрах, не бегущих перековки прозы в драму) подобные спектакли выглядят исключением, единичной акцией, то у “женовачей” работа с прозой оказывается программной и, должно быть, единственно возможным способом осуществления намерений, щекочущих эпидермис нежно.

Книги

Леонид Бородин. Третья правда. М., “Русскiй мiръ”; “Московский учебник”, 2007, 480 стр., 5000 экз.

Повести “Третья правда”, “Ловушка для Адама”, “Бесиво”; рассказы “Коровий разведчик”, “До рассвета”, “Инстинкт памяти” с предисловием Павла Басинского “Четвертая правда Леонида Бородина”.

Сергей Гандлевский. Опыты в прозе. М., “Захаров”, 2007, 352 стр., 3000 экз.

Самое полное собрание прозы Гандлевского — “Трепанация черепа”, “<НРЗБ>” и почти три десятка эссе (в Сети текст романа “<НРЗБ>” выложен в “Журнальном зале” на страницах журнала “Знамя”, где состоялась его первая публикация (2002, № 1) <http://magazines.russ.ru/znamia/2002/1/gand.html>.

Якоб Гримм, Вильгельм Гримм. Сказки (комплект из 2-х книг). Перевод с немецкого Эльвиры Ивановой. СПб., “Вита Нова”, 2007, 1088 стр., 1300 экз.

Полное собрание сказок братьев Гримм, Якоба и Вильгельма, в сопровождении авторских комментариев, а также послесловие и комментарии переводчика и литературоведа Э. И. Ивановой.

Грэм Грин. Путешествие без карты. М., “Вагриус”, 2007, 432 стр., 3000 экз.

Путевая и автобиографическая проза, а также избранные эссе о литературе и писателях с предисловием Святослава Бэлзы “В поисках „сути дела””.

Лев Гурский. Есть, господин президент! М., “Время”, 2008, 448 стр., 2000 экз.

Новый роман Гурского в его “президентской серии”; президент в этом романе далеко за кадром, а в кадре — один из наиболее предприимчивых сотрудников его администрации, куратор по выдвижениям — как раз тот, кто “делает” будущих президентов; два других главных героя романа — девица с неукротимым характером, кулинарный эксперт и менеджер Яна Штейн и капитан ФСБ Максим Лаптев. Все трое (а по ходу повествования выясняется, что не только они, что тем же самым занималось до них множество весьма известных в истории ХХ века лиц) заняты поиском чудодейственного раритета — кулинарного справочника знаменитого Парацельса, книги, сгинувшей где-то в России XVI века. К фирменным признакам ехидных детективов Льва Гурского в новом романе прибавляется обращение автора к стилистике “альтернативной истории”.