Молчащий

Анико заплакала. Пусть поздние слёзы, пусть стыдно.

Как должно быть уютно, спокойно и хорошо людям, у которых есть мамы. Пусть старенькие, сморщенные, пусть глупенькие и смешные, но живые.

Мы приходим к маме, несём к ней свои обиды и нужды, забывая о её обидах и нуждах. Счастье несём к маме реже, хотя знаем, что она не попросит от него ни кусочка, а только удвоит его.

Тяжело приходить к мёртвым, знать, что пришёл поздно, и в этом твоя, только твоя, вина, ни при чём тут житейская суета, на которую привыкли валить всё.

Анико больше не плакала, понимая, что слезами прощения матери не заслужишь.

Тэмуйко медленно отходил от стада. То и дело поднимал голову и смотрел на собаку: как бы не заметила. Потом снова опускал морду, делая вид, что усердно щиплет ягель. Увидев, что погони нет, Тэмуйко пошёл смелее. Сначала вышел на зимник и скоро свернул к кладбищу. Он приходил сюда не каждый день, хотя хорошо помнил место, где лежит мать, и сейчас приближался спорыми, уверенными шагами.

Вдруг Тэмуйко остановился, ноздри его вздрогнули — он увидел Анико. Постоял, принюхиваясь, и осторожно подошёл к могиле, только с другой стороны. Коснулся губами досок и, чуть прикрыв длинными ресницами глаза, замер.

Анико стояла, не веря ни глазам, ни сердцу. Олень у могилы?! Может, случайно забрёл, отстал от стада и завернул сюда, увидев человека? Кажется, вчерашний гордец. Да, он.

Тэмуйко не обращал на неё внимания. Он глядел большими тоскливыми глазами на саркофаг, на проталины

около него и, казалось, думал о чём-то печальном и неоленьем.

Анико молча рассматривала его. Рога у оленя уже отпали, и вместо них торчали влажные отростки пантов, но они не^делали его некрасивым, а, наоборот, придавали голове особое изящество и молодость, подчёркивали широкий, чуть выпуклый лоб.

«Он пришёл сюда не зря, не забрёл случайно. Но тогда зачем?» — думала Анико, но уже догадывалась, что олень «сознательно» пришёл к матери, только почему-то стыдно было признаться в этом себе.

Анико встала, положила на саркофаг склянку с оставшимся табаком, поправила шарф и шапочку, неловко склонила голову, мысленно прощаясь с матерью.

От встречи с оленем осталась в душе тяжесть и вместе с тем какое-то светлое чувство.

Пошла по свежим следам Тэмуйко, думая, что вот она ушла, а он остался. Обернулась.

Тэмуйко не смотрел на неё. Он стоял, низко опустив красивую голову.

Анико вдруг показалось, что олень плачет. Иначе зачем он будет так стоять? Ему, должно быть, очень тяжело. Она подождала, когда Тэмуйко поднимет голову, но тот не шевелился.

Где-то захохотала куропатка, и ей тут же, не медля, ответила другая. Смеялись они по-весеннему: легко и радостно.

нико решила ничего не говорить о встрече с Тэмуйко.

Отец встретил молча и торжественно. Он был в новой малице, хотя солнце светило по-весеннему лукаво. И не только он, а все были одеты празднично. Ножны на поясах мужчин блестели, на ногах, несмотря на небольшие лужицы, красивые кисы с узорами. Женщины переоделись в чистые платья.

«К чему это?» — испуганно подумала Анико и невольно поправила на голове мохеровую шапочку.

Отец ласково поглядывал на неё.

Женщины расстелили на земле шкуры, и получилось что-то похожее на мягкий ковёр. На него поставили чашки, посуду с мясом, маслом, рыбой.

Анико подошла к своему чуму, удивлённо опустилась рядом с отцом. Он нюхал табак и довольно улыбался.

— Что они делают?

— Праздник будет.

— Утром же был.

— Сейчас ещё больший праздник. Ты встречалась с мамой, поговорила с ней. — Себеруй говорил так, будто действительно знал, что дочь беседовала с матерью. — Она увидела тебя и сейчас радуется, и мы тоже радуемся тому, что ты приехала.

Когда женщины закончили приготовления к празднику, отец поднялся и, как утром, сказал:

— Пойдём.

Опять испытание, но сейчас, видно, серьёзней, чем с куском печени. Пошла за отцом, стараясь улыбаться.

Уселись, как утром. Рядом отец, с другой стороны — Пасса. Прямо напротив парень, который был чем-то знаком, но Анико никак не могла вспомнить, кто он.

Алёшка время от времени смотрел на неё: ну, вспомни, вспомни.

Женщины принесли чайники.

— Надо было костёр разжечь. Чай-то быстро остынет, — проворчала мать Пассы, раскалывая ножом большой кусок сахара. — Или в чуме сидеть.

— Ма, мы не пойдём в чум. Они ведь у нас маленькие, — возразил Пасса и, слегка улыбнувшись, достал из-под колена бутылку спирта.

Жена подала ему ковш холодной воды. Разбавляя спирт, Пасса продолжал, будто жаловался:

— Маленькие у нас чумы. Надо бы побольше да получше, но некому пока думать о чуме. Вот вырастут нашй. — Он хотел сказать «сыновья», но быстро поправился, — наши дети, тогда они поставят нам чумы побольше да потеплей.

— Хватит вам про чумы, — вмешалась жена Пассы и подмигнула матери Алёшки: мол, поддержи.

Пасса налил всем по чашке спирту, высоко поднял свою и сказал, посмотрев на Анико:

— За то, чтобы наши дети возвращались.

Этот тост, видно, понравился. Некоторое время все молча и торжественно смотрели на Анико, потом разом выпили.

Анико чуть пригубила свою чашку. Люди верят, она останется с ними, но как им объяснить, что это невозможно? Пасса поднялся и, обращаясь к Алёшке сказал:

— Приведи упряжку.

Алёшка вскочил легко и радостно, и, пока шёл к оленям, хорошая улыбка была на его лице.

Четыре огромных быка ступали лениво и важно, сонно смотрели большими сытыми глазами и не обращали внимания на людей.

Отец поднялся, подошёл к оленям, погладил каждого по морде, губы его чуть заметно шевелились, будто он давал наказ животным.

— Это, дочка, мамины олени. Почти всех она воспитала сама, когда они оставались сиротами. — Голос его дрогнул, но тут же просветлел. — А теперь они твои. Нарту тебе сделал Пасса.

Ноги сами подняли Анико. Она не знала, что делать. Принять оленей и нарту — значит согласиться остаться, а нет — обидеть людей, искренне желающих ей добра.

Алёшка с волнением ждал её ответа или хотя бы взгляда, он с силой дёргал ножны и, почувствовав, что может невзначай оторвать их от пояса, сел, не спуская глаз с Анико.

— Подойди сюда, — попросил отец.

Анико подошла. Отец передал ей хомут. Принимая его, она уже решила во всём соглашаться сейчас и не портить людям праздник.

Отец поправил урпяжь на каждом быке и сказал:

— Передовым у тебя будет Тэмуйко. Его сейчас нет, но если он в упряжке — ты можешь даже спать в дороге. Сам вывезет к людям. Его твоя мать выкормила грудью.

Анико стояла потрясённая, но её отвлекла мать Пассы. Она подошла и протянула красивую ягушку. Глазки старушки блестели, аккуратно причёсанные волосы белели сединой.

— Носи, дочка. Никогда не замёрзнешь. Можешь в ней спать на снегу, как куропатка.

Не зная, куда деть хомут, Анико растерялась. Все засмеялись. Алёшка взял хомут и глазами показал, чтобы приняла ягушку и положила на нарту. Анико смущённо улыбнулась старушке, её пальцы чуть коснулись горячей маленькой руки, и девушка поразилась: какая она сухонькая! И такие усталые руки шили для неё, чужой, этот хитрый узор?

Мать Алёшки бросила на старушку быстрый ревнивый взгляд и побежала к своему чуму, смешно семеня короткими ножками.

Алёшка с удивлением посмотрел ей вслед. Мать вышла

из чума с молодым румянцем на щеках. После смерти отца Алёшка ни разу не видел её такой. Сияя от гордости, женщина поднесла Анико кисы, настоящие, длинные. Она, оказывается, тайно от всех тоже готовила подарок гостье.

Алёшка растерянно замигал.

Он никогда не видел мать за этой работой. Ох и много хитрости у женщин, если дело касается счастья их детей! Видно, не зря намекала вчера, что за невесткой можно не ездить далеко.

И Окне, жена Пассы, подала свою сумочку, которой все залюбовались.

Анико складывала подарки на нарту, и даже чуткий Пасса не мог бы сказать, что она не рада им. Только Алёшка, сидевший рядом, замечал в глазах девушки растерянность, которую не могла скрыть улыбка.