Как много в этом звуке

Испытующе посмотрев на Аюшина, снова впился в бумагу.

— Так, — сказал он наконец. — Как дальше жить будем, Юрий Николаевич?

— Все-таки будем?

— Не понял?

— Я хотел уточнить… Из ваших слов следует, что жизнь моя будет… еще некоторое время будет продолжаться?

Конечно, эти слова содержали изрядную долю дерзости, но Аюшин решил, что судьба его будет зависеть отнюдь не от того, как он поведет себя с капитаном, которому, судя по возрасту, давно пора быть майором. А кроме того, Плаксин, похоже, улавливает лишь общий смысл слов, а оттенки и подсмыслы ему недоступны. Впрочем, через секунду Аюшин убедился, что ошибается.

— Видите ли, Юрий Николаевич… Я должен объяснить вам ваше положение. Оно не столь блестяще, чтобы вы могли позволить ироническое отношение к чему бы то ни было. И ко мне в том числе.

— А к себе?

— Вам понятно, что я сказал?

— Если до меня правильно дошло… Вы советуете мне заткнуться?

— Ошибаетесь. Я советую вам относиться серьезнее к нашему разговору.

— Как, еще более серьезно?

Плаксин протяжно посмотрел на Аюшина, и тот понял, что перед ним сидит человек, возненавидевший его до конца жизни. Собственно, в открытии Аюшина не было ничего удивительного, отношения с ближними всегда складываются из незначащих слов, незаметных жестов, невинных взглядов. Где-то в нас все это собирается вместе, и мы сразу понимаем — вот враг, а вот друг. Природа предусмотрела быстрое и безошибочное средство оповещения и узнавания. Аюшин и Плаксин, еще ни слова не сказав о деле, о самих себе, уже друг друга поняли, и, сколько бы им ни пришлось встречаться в будущем, их взаимоотношения вряд ли изменятся.

— Так, — сказал Плаксин, как бы приказывая себе успокоиться. — Так… А почему вы не спросите, по какой надобности я пригласил вас сюда?

— Разве мне позволительно задавать такие вопросы?

— Нет, я вижу, разговора у нас с вами не получится.

— Я сказал что-то не так?

— «Не так» вы сказали очень много задолго до того, как оказались здесь. У нас есть подробная и очень серьезная информация о вашем образе мышления.

— Это, наверно, хорошо?

— Что хорошо?

— Ну… то, что ваше заведение работает столь успешно, что у вас много информации…

Плаксин помолчал, на его худых сероватых щеках обозначились два маленьких угластеньких желвака, но, видимо, зная об этой особенности своего лица, он тут же погасил их, открыв рот и несколько раз глубоко вздохнув.

— Должен сказать, Юрий Николаевич, что заведениями обычно называют публичные дома. А у нас — организация. Надеюсь, слышали, чем мы занимаемся?

— Слышать — слышал. Читать даже приходилось… Сейчас об этом много пишут… Знаете, даже песенка такая есть… «Сквозь дырку в черепе травинка прорастает…» — Аюшин улыбнулся беспомощно, извиняясь за неловкие слова, которые по невежеству сорвались с его уст.

— Мы тоже здесь кое-что читаем… Но предпочтение отдаем документам, а не досужим россказням.

— Вот это правильно, — одобрил Аюшин. — Я бы на вашем месте поступил точно так же.

— Теперь о вас. Положение настолько тревожное, что с вами выразил желание встретиться начальник отдела полковник Балмасов. Если вы, конечно, не возражаете.

— Нет-нет, что вы! Пусть встретится.

Плаксин резко взглянул на Аюшина, но, не увидев в его глазах издевки, осторожно перевел дух. Что-то настолько в Аюшине его раздражало, настолько вываливалось из тона, к которому он привык, что ему все труднее удавалось держать себя в руках.

Раскрылась дверь, и вошел пожилой, рыхловатый человек с добрым и усталым лицом, помеченным мукой непреходящих забот. Седые волосы его были слегка всклокочены, китель распахнут, в руке он держал очки с поврежденной дужкой — хозяин, видимо, сам починил ее, обмотав изоляционной лентой.

— Так это вы и есть? — Он подошел к Аюшину. — Здравствуйте… Вот мы и познакомились… Балмасов, Евгений Максимович.

— Очень приятно, Аюшин. Юрий Николаевич.

— Наслышаны мы о вас давно, а встретиться все не доводилось.

— Вот и довелось. — Аюшин чувствовал, что Балмасов ждет от него вопроса, он должен растерянно спросить — дескать, что же вы обо мне слышали, чем же это я, глупый и поганый, привлек к себе ваше высокое внимание… Но промолчал.

Балмасов вертел дужку очков, покусывал их, склонив голову набок, но, не дождавшись вопроса Аюшина, огорчился.

— Вы не догадываетесь, что я имею в виду?

— Нет, а что… Я должен догадаться?

— Зачем, — добродушно улыбнулся Балмасов. — Сам подскажу… Я имею в виду вашу… деятельность… Нештатную, скажем так. Хотя по вашей активности можно предположить, что она вполне штатная. Анекдоты, слухи, забавные случаи… Все это в ваших устах имеет столь четкую направленность, что наводит нас… — Балмасов замялся.

— На мысль? — подсказал Аюшин.

— Совершенно верно. Просматривается явная попытка принизить, выставить в недостойном виде, в оскорбительном смысле работу, которую ведет наш народ, наше руководство. Если мы соберем вместе побасенки, которые вы рассказали за последние полгода… — Балмасов кивнул в сторону стола, и Аюшин с удивлением увидел, что там, словно сгустившись из воздуха, появилась коричневая папка страниц этак с полсотни, а скосив глаза, он прочитал на обложке свою фамилию, написанную крупными фиолетовыми буквами. — Так вот, если мы все это сложим и оценим… Получается весьма целеустремленная деятельность. Вчера, например, вы три или четыре раза рассказали анекдот про Мавзолей…

— Пять раз, — поправил Плаксин, заглянув в папку.

— Про то, как чукчу живьем в Мавзолей положили? — спросил Аюшин. — Но ведь Мавзолей — только могила, может быть, дороже обычной. И туда могут положить кого угодно…

— Не надо. — Балмасов поморщился. — Не надо, Юрий Николаевич. Все мы прекрасно понимаем смысл анекдота. Мавзолей — святыня народная. Я привел этот пример лишь для того, чтобы вы знали… Понимаете? Очень хорошо. И как же нам поступить?

— Право, не знаю даже, что и посоветовать, — растерянно проговорил Аюшин, мучительно пытаясь вспомнить, кому он вчера рассказывал про злополучного чукчу. — Мне кажется, что в любом случае вы поступите так, как того требует закон.

— Разумеется, — кивнул Плаксин. — Но закон позволяет нам учитывать личность человека, его собственную оценку своих деяний.

— Скажите, — заговорил Балмасов, — вы… и дальше намерены работать в газете?

— Если не возражаете.

— Хочу вам открыть некоторые наши служебные тайны…

— Может, не стоит?

— Отчего же… У нас есть надежные данные о том, что ведется большая, продуманная работа по дискредитации нашего государства. Задействованы мощные центры, выделены деньги, подключены очень серьезные силы… И вы, может быть, сами того не зная… во всяком случае, мне так хочется думать… стали одним из исполнителей…

— Где вы берете эти анекдоты? — резко спросил Плаксин.

Аюшин молчал.

— Здесь принято отвечать на вопросы, — напомнил Балмасов.

— Ха, если я скажу, что слышал в курилке, вы же мне не поверите.

— Почему же, — отечески улыбнулся Балмасов. — Охотно поверю.

— Тогда в курилке.

— Очень хорошо. Я поверю всему, что вы скажете. Но с одним условием — вы тоже будете мне доверять.

— Верить и доверять — разные вещи.

— Не вижу большого различия, — недовольно заметил Плаксин.

— Ну как, ладушки? — Балмасов положил плотную теплую ладонь Аюшину на колено.

— Заметано, — ответил Аюшин, стараясь понять, о чем это он договорился с этим ласковым полковником.

— Прекрасно! Сейчас вам придется написать подробную объяснительную записку… Должны же мы отвечать на заявления. — Он покосился на папку. — Укажите, что анекдоты, которые вы распространяли, услышали на улице, в трамвае, где угодно, что в вашей деятельности злого умысла нет… Это вас устраивает?

— Очень правильное решение.

Зазвонил телефон.

Плаксин взял трубку, послушал, сдвинув брови.

— Минутку, — сказал он почтительно, — Евгений Максимович… Вас. — Балмасов взял трубку и, едва поднеся к уху, сразу преобразился, подобрался, сделавшись чуть ли не стройным. — Да, — сказал он, и в его голосе вместо расслабленно-барских ноток появилась и твердость, и зависимость, он признавал, что оплошал, но просил учесть, что очень старался. — Понял. Как раз этим и занимаемся. Да, он здесь. Нет, не настолько. Хорошо, я потом доложу. — Балмасов положил трубку и осторожно перевел дух. — Интересуется.