Как много в этом звуке

В кафе работала буфетчица, полная женщина, вечно торопящаяся и какая-то виноватая. Ей было явно за сорок, но по повадкам ее, по словам, улыбке ощущалось, что в душе она гораздо моложе, что она, видимо, и не заметила, как ей перевалило за тридцать, за сорок… Работала она здесь давно, никто не помнил даже сколько, и ее все знали. Потому-то и было столько разговоров, когда все это случилось.

Местная футбольная команда проиграла. Не буду называть название этой команды, чтобы не отягощать ее репутацию. С небольшим счетом, но проиграла, и это сразу отбросило ее со второго места на пятое. Самое обидное было то, что проиграла она на своем поле, при тысячах болельщиков, и кому — команде, которая путалась где-то во второй половине таблицы. Было очень обидно, да и проигрыш получился настолько явный, что никто и не пытался свалить вину на судью, на погоду, на мэра…

Небольшого роста парень в джинсах и безрукавке с какими-то ненашими буквами на груди сказал, что все вышло просто здорово, — он болел за чужаков. Причем сказал, не скрывая радости, — он сидел за столиком с приятелем, рыжим толстяком.

— Ну, слушай, это просто здорово! — повторял и повторял он.

По всему было видно, что в этот вечер ему хорошо. Ветерок шевелил его мягкие светлые волосы, складки безрукавки тоже слегка играли, сквозь виноградные заросли по его лицу скользили солнечные блики, на столе стояла бутылка сухого вина, а рядом сидел друг, который тоже был рад исходу матча.

Выпив глоток вина, парень, не переставая улыбаться, мысленно находясь все еще там, на стадионе, опять повторил:

— Так продуть! Со второго на пятое, подумать только!

— Да, неплохо, — кивнул товарищ. Сквозь его клетчатую рубаху, расстегнутую на груди, был виден хороший, плотный загар. Видимо, оба недавно вернулись с моря, а едва приехав, сразу попали на праздник.

— Если так и дальше пойдет, то через две игры они во вторую половину таблицы скатятся!

— Да, не исключено.

— Ты видел, как они играли? — не унимался светловолосый парнишка. — Это же смешно! Можно было подумать, что они бегают только для того, чтобы сбросить вес! — Каждое слово он не просто произносил, а восклицал, не в силах сдержать внутреннее торжество.

— Похоже на то, — опять кивнул толстяк, жмурясь от солнечных лучиков, пробивающихся сквозь листву.

— Им лучше перейти в легкую атлетику! Нет, это просто здорово!

— Эй ты, козел! — вдруг прозвучал голос сзади — там за столиком сидел парень в зеленоватом пиджаке. Глаза его были посажены глубоко, лоб как бы нависал над ними, и еще он казался не то нестриженым, не то непричесанным. Волосы его были вроде пыльными, словно он только сошел с мотоцикла после долгой езды по грунтовой дороге.

— Это ты мне? — все еще улыбаясь, обернулся тот, в безрукавке.

— Тебе. Может, хватит? Заладил — здорово, здорово…

— Но ведь проиграли же! Факт!

— Ну и заткнись.

— Чего это мне затыкаться? Против факта не попрешь.

— Сказал — заткнись!

— А мне до лампочки, что ты сказал. Плевать, понял?

— Вот как? — проговорил тощий с какой-то усталостью. — Вот как?.. Ну зачем ты так ответил?.. Не надо было так говорить… Это ты напрасно… Ей-богу, напрасно… Я не виноват…

Он повернул голову к солнцу, и стало видно, что глаза у него серые и действительно какие-то усталые, почти без выражения. Он подошел к счастливому парню в безрукавке, который уже повернулся к своему другу, и, сморщившись от напряжения, воткнул ему в спину нож. Нож был ресторанный, с дутой ручкой, но конец у него оказался отточенным, и потому нож почти полностью вошел в спину. Парень в безрукавке обернулся с удивлением, но тут же веснушки растворились на его посеревшем лице. Он тихо, будто через силу захрипел и соскользнул на пол. Безрукавка быстро наполнялась кровью.

Толстяк схватил за горлышко зеленоватую бутылку с еще недопитым вином и бросился к убийце. Но тот быстро и безошибочно пробежал между столиками, перепрыгнул через стойку и скрылся в подсобке. Он надеялся через служебный вход выскочить в парк, но дверь оказалась запертой, ею вообще не пользовались. Тогда он хотел снова выскочить в зал, но по узкому коридору на него уже шел толстяк. Убийца был безоружен, его нож еще торчал в спине убитого, а проскочить мимо здоровяка было невозможно. В последней надежде он рванул узкую боковую дверь, нырнул в кладовку и заперся изнутри. Тогда рыжий, отбросив бутылку, накинул щеколду, повесил лежавший рядом замок и защелкнул его.

— Оттуда можно выбраться? — спросил он у буфетчицы, которая стояла тут же, прижав руки к груди.

— Нет. — Она покачала головой.

— Тогда смотрите — сказал толстяк, — я сейчас. Пойду за милицией.

Буфетчица кивнула.

— Пусть сидит. Там в кладовке у вас есть топор, молоток, секач какой-нибудь?

— Молоток.

— Хорошо. Я быстро. — И он выбежал на улицу.

Пенсионер, сидевший за крайним столиком, доел мороженое, вытер ладонью губы, поднялся, одернул пиджак, поправил одинокий остроконечный орден на лацкане и вышел, словно бы не интересуясь происходящим. Конечно, ему было любопытно, но он трусил и, отойдя метров двадцать, присел на парковую скамейку.

Несколько мужчин из соседнего дома, задержавшиеся здесь после работы, тоже покинули кафе. Все происходящее было настолько непривычным для них, что они ушли, не пытаясь даже понять, что случилось, из-за чего, с кем. Последний чуть было не наступил на струйку крови, вытекшую из-под убитого, в последний момент шарахнулся в сторону, однако на ногах устоял, выровнялся и, прибавив шагу, догнал сослуживцев.

Оцепеневшие от ужаса девушки неотрывно смотрели на лежащего, на забрызганный кровью асфальт, потом, как-то одновременно придя в себя, бросились бежать. На спинке стула осталась висеть забытая сумочка, а на столе — зеркальце и тени фиолетового цвета. Такие тени трудно достать, и через полчаса девушки вернулись. Все оказалось нетронутым.

Над трупом склонились трое ребят — похоже, студенты. Один из них пытался подсунуть под голову картонный ящик из-под пирожков, второй несмело, двумя пальцами пробовал оторвать от раны прилипшую безрукавку, третий побежал звонить в «Скорую помощь». Он быстро дозвонился, но все никак не мог назвать адрес, не зная, как называется эта улица.

Буфетчица стояла, прислонившись затылком к стене и закрыв глаза. Со стороны могло показаться, что она молится. Впрочем, это было не так уж далеко от истины. Она знала того, кто сидел сейчас в кладовке. Каждый вечер он приходил в кафе и покупал у нее бутылку сухого вина. Иногда заглядывал с друзьями и тогда брал две-три бутылки. А пустые всегда оставлял. Он сам приносил их, ставил на прилавок и уходил, не требуя каких-то там копеек. Были у нее и другие источники дохода, но и о его копейках она не забывала. И еще он иногда шутил с ней, спрашивал о здоровье, передавал привет дочке. Да, у нее была дочка, но какая-то безразличная, она лишь просила деньги, не всегда даже говоря, зачем они ей понадобились. А шутить с матерью у нее не было ни времени, ни желания. Начальству тоже было не до шуток, оно требовало выручки, выручки любой ценой. А покупатели — быстрого и вежливого обслуживания и, впадая в гнев, требовали жалобную книгу и такое там писали, такой злобной и жадной изображали буфетчицу, что та, случалось, рыдала над этими записями. И только вот тот, который сидел сейчас в кладовке, шутил с ней, спрашивал о здоровье и передавал привет дочери.

— Как жизнь молодая? — восклицал он, появляясь.

Она благодарно смущалась и отпускала ему без очереди. Выпив с друзьями вино, он приносил бутылки, ставил их недалеко, чтоб ей удобно было взять, подмигивал и спрашивал:

— Ну а все-таки, жизнь-то как протекает? Молодая-то?

— Да какая она молодая… Скажете тоже…

— О! Вы еще не знаете, сколько людей старше вас! Насте поклон! Скажите, дядя Вова помнит ее и скучает!

Она уже ждала этих вопросов, беспокоилась, когда он не появлялся по нескольку дней. А мужа у нее не было. Ни сейчас, ни раньше. Так уж получилось. Похаживал один очкарик, цветочки иногда приносил, а потом вдруг пропал. Вышел в дверь, оглянулся, улыбнулся, и все. Она даже не знала, где о нем и спросить.