Как много в этом звуке

Друзей у нее тоже не водилось. Но того, кто сейчас сидел в кладовке, она привыкла считать своим другом, все собиралась сказать ему какие-нибудь слова, в гости пригласить, вином хорошим угостить, завезли раз к ней хорошее вино, и даже что-то сказала ему однажды, но он то ли не услышал, то ли не понял, что слова эти ему предназначались…

И она его выпустила.

Сначала открыла дверь в парк, потом, не торопясь, словно даже думая о чем-то другом, отстегнула замок, распахнула дверь и прошла в зал. Лицо ее выглядело как бы остановившимся, и только по бледности можно было догадаться, что она все-таки понимала, что делала.

Через пять минут подъехала машина с милиционерами. Вместе с ними приехал и толстяк в клетчатой рубахе. Он первым выскочил и побежал в кафе. Милиционеры быстрым шагом направились за ним.

— Сюда, — показывал толстяк дорогу. — Вот здесь… Я закрыл его… — И он увидел распахнутую дверь, потом взгляд его остановился на лежащем в стороне замке. — Кто открыл дверь?! — заорал рыжий неожиданно тонким голосом. Он кинулся в зал, схватил буфетчицу за плечи, бросил ее на стенку, так что она упала на нее навзничь, как на пол. — Ты открыла?!

Буфетчица кивнула, глядя в сторону.

И тогда он ударил ее, как бьют мужчину в драке, — кулаком в лицо.

Она охнула и закрыла лицо руками.

— Иди вперед, — деловито приказал ей низенький кривоногий милиционер, пряча пистолет в кобуру. — Кому говорят! Развела, понимаешь, притон! Иди вперед, шалава!

Буфетчица и хотела бы выполнить этот приказ, да не могла, помня про дырку на чулке сзади, под коленкой. Там образовалась большая дыра, и показать ее она не решалась. Но когда ее подтолкнули, пошла. На дыру никто не обратил внимания, ее просто не заметили. Подойдя к убитому, который все еще лежал в проходе, она отшатнулась, обошла стороной, неловко опрокинув стул, и тяжело полезла в дверь зарешеченной машины.

Закат кончился, и на столбах вспыхнули белые палки ламп дневного света. В парке тяжело и протяжно вздохнул оркестр. Обычно он начинал со старинного вальса. В этот вечер заиграли «Осенний сон». Люди медленно потянулись к танцплощадке. Она тоже была заасфальтирована и вытоптана, как пол в кафе. Пришел и толстяк в клетчатой рубашке. Он появился сразу, как только написал свои показания в милиции, а не прийти не мог — ждала девушка. Ее подруге, знакомой убитого, он подробно рассказал о случившемся. Та очень удивилась, огорчилась, но на танцах осталась и даже познакомилась с хорошим парнем, тоже в джинсах и безрукавке с рисунком на груди. С танцев они ушли вместе, и она рассказала ему об убийстве, но к этому времени он уже обнимал ее и поэтому слушал не очень внимательно.

— Смотри какая! — сказала девушка, показывая на несуразно громадную луну, косо повисшую над городом.

— Надо же, — ответил парень и вздрогнул, ощутив сквозь рубашку укол ее груди.

Убитый в это время лежал один, в темной сырой комнате, совершенно раздетый, на холодной мраморной плите, и лицо его, освещенное той же луной, застыло с выражением не то снисходительности, не то не очень сильной боли, которая вот-вот пройдет.

ОПАСНЫЙ ЧЕЛОВЕК

Стукач

На судьбу свою Аюшин пожаловаться не мог — столько она ему подбросила занятий, утех и всевозможных событий. На добрую дюжину добропорядочных граждан хватило бы с избытком. Фотографией он промышлял, на филолога учился, в школе что-то преподавал, правда, был изгнан за вольнодумство, отрицательно влияющее на молодое поколение, на какое-то время осел в рекламе — это было еще в те времена, когда у нас случались залежалые товары.

И была в аюшинской жизни страничка, вспоминать которую он избегал. Наверное, такие воспоминания есть у каждого — кто в вытрезвитель попал, кто с женщиной осрамился, что-то брякнул некстати… К примеру, взял да начальству на своего же товарища накапал, заложил, другими словами. Не из злости, не из корысти, а вот полезла вдруг пакостливость, и выбросила душа такой неожиданный цветочек. Есть кактусы — стоят себе год, второй, третий болванкой несуразной, шипами утыканной. Пять лет простоять могут без признаков жизни, наливаясь изнутри какой-то зеленой силой. А потом — раз! И поперло из него нежно-розовое волшебство, почти прозрачное, почти невесомое, как шаровары у шемаханской царицы. Глаз не оторвешь! А запах — тухлятина. Как-то выросло у меня вот на подоконнике такое же вот чудо природы. А когда утром я потрясенно подошел к мерцающему сиянию, возникшему за ночь, когда я, не подозревая опасности, вдохнул его запах… Не знаю, как и выжил. Невыносимая вонь. А в общем-то все объяснимо: одни растения пчел привлекают, другие — навозных мух. И те тоже опыляют, оплодотворяют, полезное действие производят. Но это все так, к слову. Каждый человек, наверное, такой цветочек может выбросить, не дано нам знать, что зреет в наших глубинах, чем ближних поразим не сегодня-завтра.

Ну да ладно, к Аюшину все это отношения не имеет, в испытаниях, выпавших на его долю, он проявился не самым худшим образом. В те времена работал Аюшин в газете и вел себя не то чтобы робко, но ко всем прислушивался, приглядывался, слов поперек не говорил по причине полнейшей своей неопытности в новом для него деле. Народ в редакцию приходил разный — жалобщики, отставники с воспоминаниями, тщеславные производственники с заметками о трудовых победах своих коллективов. Приходили и просто потрепаться, бутылочку вина после работы распить в разговорчивой компании. Материалы у Аюшина выходили один за другим — то очерк настрочит строк этак под двести, то фельетон на сто строк ахнет, то вдруг репортаж со снимками. Так что кое-кто посматривал на него косо. Ну а с другой стороны, есть ли у нас места, где бы никто не посмотрел на вас косо-криво? Нет у нас таких мест, поскольку везде полно бездельников и людей, ни к чему, кроме зависти, не способных.

И хотя молчуном был Аюшин, но душу имел компанейскую, любил среди людей побыть, не ленился за винцом сбегать, благо недалеко было, через дорогу. Опять же девушки в редакцию заглядывали, да все молодые, отчаянные, собой хороши, не то что в нынешнее время. Что-то изменилось в мире, куда-то они подевались, а остались настороженные, угрюмо-проницательные и, похоже, крепко подуставшие от каких-то крупных жизненных неприятностей.

Все это хорошо, но случались в вечерних посиделках и анекдоты. Разные, не очень приличные, не очень почтительные к идеологическим ценностям. Все мы грешны, всем хочется хоть изредка чего-нибудь запретного, что возвысило бы нас в собственных глазах, в глазах тех же девушек. И потом, согласитесь, анекдот подтверждает остроумие и даже крамольность, а крамольники в нашем отечестве всегда, слава богу, были в чести. Кроме прочего, рассказывать или выслушать рисковый анекдот — это еще и великодушное доверие к ближним, с кем весело смеешься, поглядывая на мир сквозь стакан с красным вином. И видимо, кто-то присмотрелся к Аюшину через стакан, через щелку какую, кто-то глаз свой злой да хваткий на него положил.

И вот поднимается однажды в редакцию на четвертый этаж неприметный, не очень молодой человек в сером плаще. Не входя в кабинет, манит Аюшина наружу, в коридор, и там показывает ему свое удостоверение. Да — то, то самое, красненькое, которое вот уже в третьем или четвертом поколении вызывает содрогание, оцепенение и ужас, которое заставляет вспомнить детей, родителей, всех, с кем не успел попрощаться.

— Ишь ты, — сказал Аюшин. — Надо же…

— Надо бы поговорить… — Голос у человека оказался тихим, неприятно спокойным, будто он заранее все знал и от этого ему было скучно. — Лучше сейчас. Сможете? — От этой заботливости у Аюшина похолодело внутри, и он поймал себя на том, что не столько слушает, сколько прикидывает, с кем последнее время сидел, что говорил, над чем смеялся.

— Я с машиной, вам остается только одеться, — сказал человек, глядя на Аюшина без выражения.

— Ну что ж… Спускайтесь, я догоню.