Земная оболочка

Ева подумала, что сейчас заплачет; слезы скопились в горле и позади глазных яблок. Когда же она в последний раз плакала по-настоящему? Пожалуй, на похоронах Мэг, шесть лет назад. И нельзя сказать, чтобы Мэг так уж рада была ее возвращению домой с Робом и их пребыванию здесь в последующие годы… однако более позднего случая не припоминалось. Она и теперь не заплакала. Напор не уменьшался, но выхода слезам не было. Все еще ощущая слабость в ногах, она опустила глаза и увидела, что присела на камень с выбитыми буквами — маленький гранитный жернов с наброшенной отцовской мельницы. Он притащил его, когда Еве было лет семь или восемь, и втрамбовал в дорожку среди камней помельче. Был конец лета, занятия в школе еще не начинались, и Кеннерли пришел сюда на следующее утро с резцом и очень аккуратно вырезал буквы К. К. у самой ячеи. Он проработал над этим до обеда, а они с Риной стояли рядом и смотрели. Вырезав точку, он пододвинулся и начал вырезать рядом инициалы Рины, самой из них младшей, которая и на бумаге-то едва умела писать, не говоря уж о камне. Ева наблюдала, пока не убедилась, что вырезает он Р, а не Е. Тогда она сказала: «Я пошла во двор с Сильви играть. Когда кончить Ринины буквы, я приду свои вырежу». Кеннерли расхохотался: «Желаю успеха. Это, между прочим, гранит». Однако, закончив, он все-таки позвал ее, и после обеда она вернулась в сад и несколько часов подряд выдалбливала Е. и К. Они получились меньше других и с наклоном вправо, но точно на месте — по краю ячеи.

И до сих пор сохранились. Пальцем она проследила очертания букв. Шершавая сухая поверхность, соприкоснувшись с подушечкой пальца, наконец-то по-настоящему всколыхнула чувства. Но слезы так и не потекли, вместо этого появился позыв на рвоту, который она и не пыталась подавить. Как ни ужасно, она поддалась. Ее позорно вывернуло наизнанку при дневном свете в двух шагах от проезжей улицы. Она не услышала приближающихся шагов, а и услышала бы, ей все равно было наплевать.

— Миссис Мейфилд, что с вами?

Ева обернулась — испуганное лицо Мин Таррингтон склонилось над ней.

— Застукала меня, — кивнула ей Ева.

— Жаль, что с опозданием. Вы не ушиблись?

— Ушибиться-то ушиблась, — ответила Ева, — только тут ты мне не поможешь. — Головокружение прекратилось, она легко поднялась с земли и улыбнулась Мин. — Чем я могу быть тебе полезна?

— Я пришла попрощаться.

— Ну, тут помощи не требуется. Уехать не трудно, — Ева на ощупь пригладила обоими руками волосы. — Занятия в школе ведь еще не начинаются? Что же ты так рано уезжаешь?

— Брат отвезет меня в Роли в субботу. Директор школы нашел мне комнату неподалеку от школы в доме весьма приличной вдовы, но мама настаивает, чтобы он съездил со мной и лично убедился. Вот мы и едем в субботу.

— Желаю тебе успеха, Мин. Ты его заслужила. — Ева чувствовала себя крепче с каждой минутой, но возвращаться в дом или на веранду, по-видимому, не спешила.

Мин подождала, не последует ли приглашение, затем сказала: — Можно мне зайти на минутку? Вы никуда не спешите?

— Ну конечно, — сказала Ева. — Только давай я сперва схожу посмотрю, как там папа.

Они поднялись на веранду, и Мин села в качалку, а Ева пошла взглянуть на отца (он все еще спал) и причесаться. Вернувшись, она принесла с собой два стакана воды, которую они молча выпили, прежде чем начать разговор.

Наконец Ева сказала: — Нелегко тебе пришлось. Я же понимаю.

Перед ней сидела девушка с темными, отливающими бронзой волосами — взрослая женщина, покидающая родной дом.

— Ну что вы, — сказала Мин. — Просто я испугалась, увидев, что вы упали.

— Я не о том говорю, — сказала Ева. — Да и не упала я вовсе, просто присела. Напекло голову. Нет, я о твоих планах.

— Что ж, четыре года каторжных работ позади, диплом в кармане. Надо использовать его.

— Правильно, — Ева кивнула и допила воду. — Но тебе ведь еще маму пришлось уламывать. Вот я о чем.

— Мама говорила вам?

Ева улыбнулась: — И не раз. Но я была всецело за тебя и не скрывала этого.

— Спасибо! — сказала Мин. — Я так и думала. Мама никогда не сказала ни слова против — просто не отваживалась, раз уж папиным предсмертным желанием было, чтобы я приобрела какую-нибудь профессию, — но ее недовольство я ощущала на каждом шагу.

— Она мать, — сказала Ева, — так что не осуждай ее. И потом, судьба ведь тебя не обделила — ты всегда хорошо училась, хорошо одевалась, хорошо рисуешь. Со временем у тебя будет ребенок.

— Необязательно, — сказала Мин.

— С такими волосами и красивыми зелеными глазами? Попробуй удержись! — сказала Ева. — Так вот, когда он у тебя будет, когда пройдут годы неустанного внимания и забот — но несколько дней или недель, а именно годы, в течение которых тебе не раз захочется вышвырнуть его в окошко и ты будешь молить бога, чтобы он растворился, как посыпанная солью улитка, — вот тогда ты ее поймешь.

— Я и теперь понимаю. Я люблю одного человека.

— Знаю, что любишь. Очень хорошо знаю. Но я не о любви, хотя это чувство может включать и любовь. Я говорю о собственническом инстинкте. Ты хочешь владеть своим творением, хочешь его общества, привычного и приятного тебе.

Мин помолчала. — А как Роб? — спросила она. — Были от него письма?

— Сегодня было, — ответила Ева. И тут же решила, что, не надеясь на себя, умолчит о главном. — У него все хорошо: много работает, по-видимому, здоров.

— Они что, будут работать там, в горах, всю зиму?

— Сомневаюсь, — сказала Ева.

— Он вернется сюда?

— Погостить, во всяком случае, приедет. Он скучает без Сильви.

— Но работу на дороге не бросит?

Ева пристально посмотрела на Мин и рассмеялась. — Это уж ты его спрашивай. Ты его друг. А я только мать. Сыновья обычно не очень-то откровенны со своими матерями.

— В таком случае, — сказала Мин, — мы с вами так ничего и не узнаем.

— Я думала, вы переписываетесь.

— Нет, миссис Мейфилд, никакой связи между нами нет вот уже четыре года.

Ева рассмеялась. — Мне кажется, Роб ничего не имел бы против.

Мин ответила твердо: — Имел бы. Он знает, что я хочу его.

— И надолго? — спросила Ева, чуть погодя.

— На всю жизнь.

— Откуда ты можешь знать, Мин? — Если в Евином тоне и присутствовали прежде неприязнь или насмешка, то сейчас они исчезли, уступив место искреннему любопытству.

Мин почувствовала это и решила сказать правду: — Все эти четыре года я почти ни о чем другом и не думала. Кроме него, мне никого не надо.

— Ты когда-нибудь говорила ему это?

— Он и так знает, — сказала Мин.

Волна радости затопила Еву. «Это у него от меня», — подумала она. Но сдержала просившуюся на губы улыбку и сказала только: — Не завидую тебе.

Мин помолчала. — Я не понимаю, миссис Мейфилд.

Ева сказала: — Да и я не очень-то понимаю. Может, это объясняется тем, что он от природы не терпит никаких прочных уз. Эта черта ему в наследство досталась.

— То есть?

— От матери он ее унаследовал. — Ева позволила себе улыбнуться. — Я по натуре бегун. Всю жизнь в бегах. Ты ведь слышала, конечно.

— Нет, миссис Мейфилд.

— О моем браке. Ты не могла не слышать, Мин. Одно время у нас в городе ни о чем другом не говорили.

— Но это случилось еще до моего рождения. Кое-что я, конечно, слышала, но как-то не вникала.

— А ты вникни, — сказала Ева. — Я искренне думаю, что это должно представлять для тебя интерес.

Мин сидела молча, в ожидании.

— Мне было шестнадцать лет, — сказала Ева, — и я только что окончила школу. Накануне выпускного вечера я спустилась со второго этажа вниз, прошла через весь дом и вышла по черному ходу, чтобы тайком обвенчаться с человеком старше меня почти на двадцать лет, моим вчерашним учителем. Причин для этого у меня было, как я теперь понимаю, всего две, а уж я ли не выискивала причины: во-первых, я считала, что мне плохо живется у матери (я отнюдь не была ее любимицей, слишком много у нас с ней было общего), и, во-вторых, я рассматривала как исключительную честь, раз в жизни выпадающую, предложение, сделанное мне этим хорошим добрым человеком, — предложение стать его женой. На всю жизнь, как ты говоришь, — Ева замолчала, словно поставила точку.