Земная оболочка

Сильви остановилась поодаль и сказала: — Есть тебе одно от Роба.

Ева сказала: — Очень приятно узнать, что он не тебя одну помнит. — Она улыбалась, но Сильви-то знала, что адресованная ей открытка, полученная из Ричмонда несколько дней тому назад (первое известие от Роба за весь август), была воспринята с неприязнью.

Сильви сделала шаг вперед и отдала письмо, но не ушла, а дождалась, пока Ева вскрыла конверт. — Что, вернулся на Ричмонда?

Ева пробежала глазами несколько строчек и сложила листки. — Спасибо, Сильви. Тебе, наверное, пора заняться фруктовым соком, а то обед скоро.

Сильви постояла немного, давая понять, что сама знает, что ей нужно делать. (Ева старательно поправляла воротник отцовского халата.) Затем сказала: — Небось пишет, что не вернется, — и пошла по направлению к кухне, бормоча на ходу: — Не всем еще разум отшибло.

Ева развернула письмо и быстро прочитала его под ослепительными лучами солнца, после десяти часов пробившимися к ним сквозь неплотную зеленую завесу.

Отец не следил за ней, он сидел, прижмурив глаза, и терпеливо ждал, когда его уведут с солнцепека, однако услышав шелест складываемых листков, спросил: — Когда возвращается?

— Сильви была права. Он не вернется.

— Деньги нужны?

— Нет, папа. Ему платят жалованье еженедельно. По-видимому, ему нужна жена. Пишет, что женится.

Мистер Кендал не шелохнулся. Не открывая глаз, — солнце пекло ему лысую макушку все нещадней, — он сказал: — Прочитай мне.

Ева начала читать письмо внятно, но понизив голос, чтобы не все навостренные уши могли расслышать (отец-то мог, в этом она не сомневалась). Когда чтение было закончено, они посидели какое-то время в молчании, затем Ева сказала:

— Папа, ты зажарился. Давай я позову Рину, и мы отведем тебя в дом.

Он покачал головой. — Сиди спокойно! — Она села, и снова они молчали, наконец он повернул голову и посмотрел ей прямо в лицо.

Она терпеливо ждала, пока он безжалостно сверлил ее взглядом.

В конце концов он отвернулся и стал смотреть на улицу.

— Это к тебе относилось, — сказал он.

Ева знала, что нужно сразу же остановить его, — нельзя допустить, чтобы у него разбрелись мысли. — Большое тебе спасибо, — сказала она, вставая.

— Да сядь ты спокойно, — сказал он. — Можешь ты меня хоть раз выслушать. Я уже несколько лет хотел тебе это сказать, да все из головы выскакивает — сама знаешь, какая у меня голова. — Он замолчал и стал всматриваться в улицу, как будто оттуда должны были прийти нужные слова. — Это к тебе относилось, — повторил он, посмотрел на Еву и жалко улыбнулся.

— Не понимаю, папа!

Отец поскреб воздух длинным пальцем, выписывая для нее какое-то слово. — Ну, о ком я только что говорил? Кого погубил?

Ева улыбнулась, но промолчала, по-прежнему ничего не понимая.

— Твоя мать сама во всем была виновата. Она, кроме себя, двоих убила. Только я все равно любил ее. А зло я тебе принес.

Ева медленно покачала головой.

— Я прощенья у тебя прошу.

— Папа, — сказала Ева. — Мама была несмышленым ребенком.

— Но свои прегрешения она искупила. Неужели непонятно?

— Она была несчастна, все это так, но не по твоей же вине. Она сама все это мне объяснила. Не думай о ней.

— Не о ней речь, — сказал он. — Я у тебя прощенья прошу.

— Я всем довольна, — сказала Ева. — Мне хорошо жилось и, надеюсь, еще поживется.

Отец возразил: — Врешь ты все.

Ева сказала: — Пожалуйста, не надо.

— Ладно, — сказал он.

Она встала, положила на стул вышивание и громко позвала: — Рина!

Мистер Кендал проворно поймал ее за запястье и с неожиданной силой притянул к себе (она с трудом удержала равновесие, устояла на ногах). Он понизил голос до шепота: — Но ты-то понимаешь, что я хотел сказать?

Ева ответила: — Понимаю, — зная, что говорит правду, впервые ясно отдавая себе отчет, что отец видит и ценит ее заботу, благодарен ей и что скоро он покинет ее. Чуть не плача, она опять крикнула Рину.

17

После обеда Ева сидела в одиночестве на веранде. Отец спал, Рина отправилась добывать навоз для огорода. Сильви ушла домой — отдохнуть немного, прежде чем начать готовить. Обычно в это время Ева удалялась в свою тихую комнатку и запиралась там — после того как с отцом случился первый удар, она перебралась вниз в смежную с ним комнату, а ее комнату занял Роб, — но два обстоятельства побудили ее сегодня выйти на веранду: жара в доме, к четырем ставшая невыносимой, и потребность положить между собой и отцом какое-то расстояние. Одним словом, передышка, нужная, чтобы привести в порядок мысли и подготовить ответы на вопросы, которые посыплются на нее со всех сторон не позже, чем завтра, когда Рина получит письмо от Роба с извещением о предполагаемой женитьбе. (Пока что она не сказала о ней никому, кроме отца, и даже тому умудрилась в последний момент во дворе шепнуть: «Никому не говори о свадьбе Роба. А то Рине весь день испортишь».)

Но сейчас в тишине и одиночестве, тихонько покачиваясь в качалке и обдуваемая горячим ветерком, она увидела, что все испытанные средства самоуспокоения вдруг потеряли свою действенность — она не могла просто закрыть глаза и усилием воли изгнать из головы нежеланные мысли; не могла молиться, призывая Христа на помощь; не могла читать стихи или мурлыкать песенку. Одна мысль владела ею. Мысль казалась всеобъемлющей, итогом всей жизни — ничтожно малым и в то же время давяще огромным, вытесняющим все прочее: «Все тебя покидают!» Отец — несчастный, умирающий. Роб, который уехал обиженный ею, а теперь всячески старается показать, что все обстоит прекрасно. Форрест, о котором она и думать-то забыла, возлагать на которого какие-то надежды просто смешно (у нее не осталось его фотографии, да и прежде не было, был только Роб, с годами становившийся все больше похожим на отца — нечаянная копия). Ей остаются Рина и черная как смоль Сильви. И Ева подумала впервые (до этого она никогда не винила себя, просто ей не приходилось бывать наедине с собой), что получает по заслугам.

Придавленная мрачными мыслями, она совсем забыла (а ведь все это ясно приснилось ей двадцать лет тому назад), что сама, добровольно, выбрала свою жизнь и своих спутников и, если посмотреть со стороны, жила до сих пор на редкость счастливо. Жизнью, которой сама хотела. А теперь эта жизнь обрывалась с внезапностью смерти, с внезапностью катастрофы.

Ева встала, спустилась с крыльца, пошла по выложенной камнем дорожке с мыслью, что впервые за шестнадцать лет оставляет отца совсем без присмотра. Хотя, если он крикнет, она, конечно, услышит. Она шла без определенной цели, просто чтобы немного разогнать раскаленный воздух. Дойдя до того места, где дорожка упиралась в улицу, она присела на корточки и принялась полоть Ринину клумбу с циниями. Весь август лили дожди, и Рине было не до цветов — хватало работы в огороде. Ева знала, что старания ее не укроются от Рининых глаз («Зайчик, что ли, потрудился над моими цветочками сегодня?»), и продолжала осторожно выпалывать сорняки, стараясь не выдернуть чего-нибудь лишнего. К концу прополки у нее набралась небольшая кучка вялой травы. Надо отнести ее в боковой дворик и обложить ею розы; однако, слишком резко поднявшись под палящим солнцем, она пошатнулась. В глазах поплыло. Чтобы не упасть, она снова села, больно ушибившись при этом. С улицы ее мог увидеть любой прохожий — платье задралось, влажные волосы слиплись на лбу, открытым ртом она хватала воздух, — но Ева не смотрела на улицу, ей было безразлично, видит ее кто-нибудь или нет. Небезразлична ей была лишь она сама; да та небольшая сухая комнатка в передней части черепа, где вот уже тридцать восемь лет счастливо обитало ее истинное «Я»; конечно, счастливо, если не считать нескольких неудачных часов, а также года, прожитого с Форрестом. Комнатка была светлая, и, поскольку единственная дверь вела во внешний мир, «Я» могло беспрепятственно выходить через нее в тех немногих случаях, когда это было нужно или хотелось. И вот все исчезает, и никакой замены в поле зрения. В комнатке потемнело, воздух в ней потерял прозрачность и сгустился, единственная дверь оказалась наглухо закрытой.