История моей жены. Записки капитана Штэрра

Мне было не по себе. Не то чтобы меланхолические чувства привели меня сюда, но за годы у меня возникла определенная связь с этим стариком. Несомненно. Ведь я не только жалел его, меня занимала судьба бедняги — эта странная случайность, столкнувшая нас именно тогда… почему он должен был умереть? В ином месте я накопил свою злобу и этой черной злостью сломал его позвоночник — разве не унизительно? Что он жертва, а я средство его гибели?

Тем не менее я не был ни грустен, ни взволнован, вполне равнодушно оглядывал места действия. Иные чувства охватили меня, однако, когда растворились передо мной ворота и я вступил под островерхие своды. Даже желудок схватило спазмом.

Ведь все это имело для меня другое значение: именно здесь круто повернулась моя жизнь! Признаться по совести, с тех пор я, в сущности, и не живу: завтракаю, ношусь туда-сюда и все же не убежден, что я жив. Неужели на серьезного человека может столь роковым образом действовать другое существо — облаченное в юбку, писклявое двуногое? Прежде подобными вопросами я обычно занимал себя ради развлечения и никогда не отвечал на них утвердительно, как сейчас, вновь вступая под своды.

Но была, должно быть, и другая причина столь необычному влиянию. Бывают воспоминания, которые со временем спокойно укладываются в памяти. Их не переживаешь заново или не хочешь переживать, у них, видимо, свои пути в человеческом сердце: вчерашний день для них — не реальное вчера, а всего лишь время, когда человек в последний раз занимался ими. А я об этом доме не вспоминал никогда. О шофере — бесчисленное множество раз, а о доме — нет. О роковых событиях в моей жизни я молчу. Они засели во мне пулей, но им вынесен приговор молчания.

«Здесь ты сидел, в этом саду», — напомнил я себе в это мгновение. И действительно, я словно вчера был здесь — настолько близко оказался этот сад, — а потом отлучился домой переодеться или что-то в этом роде.

В большой зал я даже не зашел — душевных сил не хватило. Ведь тогда, спустившись из студии, я сказал себе, что с меня хватит.

Между тем в студии этой не было ничего особенного. Самая обыкновенная театральная школа, курсы по подготовке кинофильмов — таких в больших городах десятки. По моим сведениям, мадам Пуленк организовала школу для своей сестры, болезненной женщины, балерины на пенсии. Там можно было обучаться танцам, изящным движениям, а главное — любви.

Перед домом шикарные автомобили, в коридорах шныряют молодые господа, некоторые из них даже в цилиндрах… Из-под полуопущенных ресниц, словно вода, холодно поблескивают глаза, ведь эти господа — особой, избранной породы, они неохотно дают понять, что замечают тебя.

О, знаю я, сколь завораживает это волшебство: любезничать с какой-нибудь Персефоной в темном зрительном зале, во время репетиций! Пока идет действие, барышня и сама задыхается от переполняющих ее классических страстей — знаю, что во все времена это было любимым развлечением знатных господ. Но чтобы здесь бывала та, кого я любил, чтобы она находила в этом удовольствие?..

Это одна сторона дела, а другая заключалась в следующем:

Близость или отдаленность события в подобных случаях одинаково играют на нервах человека. Все это случилось словно вчера и все же куда оно уже ушло, это вчера? В непостижимую даль, как уходят умершие. Туманная дымка отделяет нас от прошлого, путаница, хаос, наверняка вызванные теми ночами, когда я без сна ворочался в постели, или же теми вечерами, когда я вместе с упомянутой мудрой сеньоритой с короной роскошных волос разгуливал по одной из украшенных агавами аллей и, приподняв шляпу, раскланивался с господами, проносящимися мимо в своих легких колясках. Странная штука человеческая жизнь, быстротечная и неуловимая! Пожалуй, вернее всего будет уподобить ее единому вздоху. Кто поверит, к примеру, что в Южной Америке я носил бороду? Что содержал любовницу, ту или иную латиноамериканку или какую другую иностранную красотку. Они и отошли в дальние дали.

И все же, хотя столь многое теперь разделяло нас с женой во времени, с ней самой в душе моей ничего не происходило. В неком заколдованном царстве, немом и недвижном, она обреталась близ моего сердца, где-то в соседней комнате, скажем так. Стоило только туда войти, и она была там, погруженная в ничем не нарушаемую тишину, и читала свои заумные книжки. И лишь сейчас, после стольких лет, выяснилось, как обстоит дело со мной, и наверное, потому, что мне до такой степени не хотелось вспоминать ее. Оказалось, что мне приятно было бы отсюда заглянуть ненадолго в «Брайтон», сесть за свой столик в углу, где спина защищена стеной, и оттуда вновь вернуться домой, разложить перед собою свои обширные ведомости да реестры и погрузиться в работу при свете лампы под круглым абажуром.

Вот из-за чего, собственно, я все это рассказываю.

Ее роковую близость чувствовал я и тогда, в тот день. Ведь все же в ее руках была моя жизнь в этом городе, не следует забывать, что именно она выцарапала меня у смерти. Я неотступно думал об этом, и передо мной возникала одна и та же картина, о которой я ни разу не вспоминал с тех пор: я болен и притворяюсь, будто сплю… Да-да, все так и было. Мне хотелось, чтобы она хоть немного отдохнула. Но она все-таки проверяла, как я, что со мной, низко склонялась над постелью, и к лицу ее приливала кровь. А в глазах застыло выражение глубокой озабоченности.

Значит, все-таки она любила меня — вот что хотел я доказать себе, каждой вспышкой чувств. Хотя тогда я уже вышел на улицу. На душе было до того хорошо, благостно, точно озарило ее горним светом.

От минутной, мимолетной надежды, что жена все-таки любила меня.

И это, конечно, беда, и немалая: что я по-прежнему чувствую себя на седьмом небе от одной этой мысли!

— Уймись, глупый болтун! — попытался я вновь отогнать ее от себя. Но тщетно.

Ведь говорю же, не знаю, что бы я отдал сейчас за возможность вернуться домой, как прежде. Не куда-нибудь еще, а только туда. То бишь к ненавистным крышам, над которыми перед закатом кружат белые голуби.

А тут еще это убогое предрассветное кафе с Лиззи и Додофэ. Вот почему я запер накрепко, причем окончательно, дверь в другую, близкую сердцу комнату.

Цвет ее глаз я с трудом припоминаю, сколько бы ни напрягал память. Прежде я называл их голубыми, но, пожалуй, это было не так. Скорее, цвета янтаря — таково мое впечатление, — янтаря, темневшего от сильных страстей, или же отливающего синевой в ненастье. Далее: была ли она упоительной или же скучной? Красивой или нет? Теперь, как правило, лицо ее представляется мне заспанным, а волосы — взлохмаченными. И тогда она кажется мне красивой.

На этом, пожалуй, можно бы и закончить, поскольку исчерпан круг воспоминаний, которые я спозаранку позволяю себе поворошить. Уж в этакой малости грех себе отказывать. Ни к морфию не прибегаешь, ни кокаином не балуешься… должна же быть у человека хоть какая-то дурная привычка. Если нет у меня ни будущего, ни надежд, да еще и отречься от прошлого, что же останется мне под конец? О чем тогда размышлять по утрам, не о пипетке же, которую держишь в руках? Кстати, я пришел к одному важному выводу, и как раз в ходе раздумий на заре нового дня. До сути вещей докопаться невозможно. Крути-верти сколько угодно — невозможно прожить их во всей глубине и полноте, ибо жизнь не поддается глубинному проникновению, и мы, судя по всему, касаемся лишь ее поверхности, ее пенной накипи.

Ведь не будь это так, чем тогда объяснить, что порой меня даже охватывает сомнение, действительно ли произошло со мной все то, что я изо всех сил пытаюсь сохранить в себе. Не уверен, признаюсь откровенно. У прошедшего есть свойство испариться, развеяться туманной дымкой, и память ему это позволяет. Как же это понимать? Выходит, душа сродни воздуху или воде, коль скоро от всплесков ее и следа не остается?

С другой стороны: если допустить, что я всецело постиг случившееся, то как объяснить, что я и по сей день в состоянии ворошить прошлое и изо дня в день открываю в нем нечто новое… что иногда оно кажется мне сладостным, а в другой раз — горьким… Не стану продолжать, поскольку это уводит в бесконечность — в нескончаемость раздумий. Достаточно сказать, что мне приятно время от времени копошиться в этих мыслях, а предрассветный сумрак — весьма подходящая пора для подобных занятий. Закутаешься поплотнее в одеяло и чувствуешь, как в голове постепенно яснеет, как во внешнем мире за окном. Ощущение настолько приятное, что наверняка захватило бы меня целиком, не будь я властен над собой. Но я собой владею и даже разработал на этот случай психологическую практику: полчаса даны на откуп мечтам, после чего я мигом вскакиваю с постели и начинаю новый день. Лучшее средство против подобных «запоев» — непрестанно находиться в движении. И уж коль скоро мы об этом заговорили, перейдем к перечислению моих новейших парижских впечатлений.