Изгнание из ада

Тень мечется туда-сюда, очертания человека, все время пересекает серую поверхность, пытается заполнить ее целиком, быть сразу повсюду со своими порывистыми движениями, во всяком случае, он так быстро обегает все пространство, что становится ясно: этой тени, этому человеческому контуру, этим неясным, смутным в своей неугомонности очертаниям молодого мужчины присуще нечто суматошное, загнанное, это бросается в глаза, хотя в остальном мало что различимо. Тенью был Виктор. Мир, где он жил, город, по которому он ходил, не были насыщены светом, не сияли многоцветьем красок, и солнце не смеялось. Куда бы Виктор ни спешил, всюду тени: эксплуатация и угнетение, голод и нищета, унижение и цинизм, вот таков мир. И город, Вена семидесятых годов, был до того серым, будто какая-то непостижимая сила огромным шпателем размазала по некогда ярко-желтым фасадам помет вездесущих голубей. Вдобавок воспоминания — вернемся вспять: какие это воспоминания? Темные! Возвещающие холод. Когда Виктор, этот человек-тень, бежал по городу, с рынка Нашмаркт, где продавал «Ротфронт», в типографию РЕМА, слышалась музыка, холодно-металлическая, не скрипки, а гитара, музыка фильма-жизни, звучавшая примерно так:

Виктор Хара, после организованного ЦРУ путча против Сальвадора Альенде убитый в 1973 году на стадионе в Сантьяго, — Виктор Хара по-венски. Если этому фильму, который, по сути, был всего лишь игрой теней, требовалась музыка, то именно такая.

Не только мир и город были серыми, Викторова единственная, неповторимая, молодая жизнь тоже была серой: устремленная к светлому будущему, она именно поэтому обернулась сейчас теневым существованием. Унылой жизнью, склонной к депрессиям, а вместе с тем к несерьезности. Жизнь — серая, будущее — красное. И в Австрии, в Вене… Я не могу добиться любви одного человека, значит, буду спасать человечество. И в Австрии, в Вене… Не могу помочь себе — помогу миру. Депрессия и несерьезность. И вдруг, однажды ночью, свет, почти слепящий, резкий: кафе «Добнер», а там Рената, одна. Впервые без щупалец блондина, которые вечно обвивали ее плечи или талию, без этой желтой, как моча, шевелюры возле лица, когда он регулярно, точно по секундомеру, по-хозяйски лез к ней с поцелуями. Она сидела за столиком одна, смотрела в пустоту. И губы у нее не складывались в забавную гримаску, чуточку полноватые губы, которые с болезненной яркостью врезались ему в память, с той поры, как она тогда, на демонстрации, поцеловала его. Рената казалась подавленной, даже какой-то беззащитной, ровно настолько, чтобы мужчина, которому хочется доказать, что его сила в сочувственном понимании, решил, что его час настал.

Виктор подсел к ней. Случай на демонстрации, поцелуй, предназначенный сбить с толку полицию, он упорно не воспринимал в его реальном смысле — как необычную, действительно странную историю, обусловленную весьма специфической ситуацией, но именно историю. Он видел в ней обетование на будущее, искорку своей страсти, которая с тех пор не угасала.

Никогда он не пил красного вина. А сейчас заказал и ее уговорил выпить. Красное вино казалось ему романтичным. Но этобыло ужасным.

Никогда еще он так отчетливо не видел, сколь велика его страсть. Плоть, кровь и свет, все разом. Так он думал. После четырех бокалов они ушли из кафе.

Тусклый свет уличных фонарей, неоновой рекламы и окон домов просачивался сквозь февральский туман, озаряя дорогу не больше, чем звезды. Дома еще темнее: он включил так называемую телевизионную лампу, которая со времен деда и бабушки стояла на телевизоре, — венецианская гондола, за ее крохотными окошками, заклеенными разноцветной пленкой, горела маленькая лампочка. Красные, зеленые, желтые, голубые пятнышки света. А когда Виктор с Ренатой очутились под одеялом, стало совсем темно. Он еще спросил насчет предохранения. Усвоил, что мужчина не должен сваливать всю ответственность на женщину. Смотрел на ее губы, она сказала какую-то фразу, где он разобрал слово «задержка». Задержка чего? Месячных. Что это значило? В данный момент только одно: можно обойтись без презерватива. Не беспокойся! Она улыбнулась. Больше он ничего не видел. Не только оттого, что было темно, но и оттого, что ничего не разглядеть, когда расстояния не существует, когда двое крепко прижимаются друг к другу. Даже открытые глаза увидели бы всего-навсего неясные подрагивания и шевеления перины. Виктор был счастлив и испытал легкость — когда все кончилось.

Так завершилась любовь, и все могло завершиться, и все что угодно могло начаться вновь, если бы через некоторое время она не позвонила.

— Я беременна!

— И что ты собираешься делать? Оставишь ребенка?

Он сидел в темноте, в дедовом кресле, между комодом с радиоприемником, из которого звучали полуденные колокола, и столиком, где стоял черный бакелитовый телефон. Ему нравилось смотреть в темную комнату и знать, что в этой темноте дышит он один, а больше никто. Так было, когда он приходил домой, — сидел, смотрел в сумрак, дышал. А иногда и дышать забывал.

— Не знаю. А ты как думаешь?

Телефонная трубка была холодная, твердая.

Как он думал? А никак. И сказал обычную,

расхожую фразу:

— Ребенку нужен отец!

— Да. Мне тоже так кажется.

В этом согласии сквозил вопрос? Он его не услышал. Белокурый лизун из Мангейма сбежал. И навряд ли вернется, если узнает, что подтвердилось то, чего он явно опасался.

— Отца у ребенка не будет. Ты студентка, заработков не имеешь. Думаю, лучше тебе сделать аборт.

— С такой точки зрения действительно лучше. Верно. Но иной раз мне кажется, мы сумеем справиться.

Кто это «мы»? Он не спросил себя об этом. Сказал:

— Справиться? Что значит «справиться»? Почему ты хочешь на всю жизнь наказать себя за связь, которая кончилась?

— Понятно.

Почему она произнесла это так язвительно, ведь он изо всех сил старался войти в ее положение, помочь.

— Тебе надо сделать аборт. Поверь. Это для тебя наилучший выход!

— Наилучший. Для меня. Верно. — Долгая пауза. — Отца у ребенка не будет.

— Нет!

Насколько он знал, у нее даже адреса блондина не было. А если разыскать его через Интерпол, весьма проблематично, станет ли он изображать образцового папашу. Бесперспективная затея. И раздумывать тут совершенно бессмысленно. Если она хочет знать его мнение.

— Я думала, вдруг ты мне поможешь.

Темнота. Ни малейшей подвижной тени.

Виктор шумно вздохнул. Опять забыл перевести дух.

— С удовольствием помогу. Скажи как. Я сделаю все, что ты захочешь, все, что могу. Не беспокойся!

— Все, что захочу?

— Да. Отвезу тебя в больницу, если хочешь. И заберу. Отвезу домой после… после операции. Не беспокойся!

Так все и вышло. Он отвез ее на обязательную консультацию. А через два дня — в больницу. Потом сидел в кафе, курил сигарету за сигаретой и ждал, когда можно будет отвезти ее домой. Расплачиваясь за четыре чашки кофе, обнаружил, что в кармане пусто. А на такси нужны деньги. Не везти же Ренату домой на трамвае. Он позвонил Фридлю, сказал, что срочно нужны полторы сотни шиллингов. И рванул через полгорода, чтоб встретиться с Фридлем, который одолжил ему необходимую сумму. Потом поспешил обратно и, весь в поту, как раз успел вовремя забрать Ренату. Поймал такси. Отвез девушку домой. Уложил в постель, укрыл одеялом, поцеловал в щеку, ласково сказал: «Постарайся поспать!» и «Если что понадобится, звони!»

Снова сидя дома и глядя в темноту, наконец-то в темноту, он растрогался: образцовый поступок. Впору снять учебный фильм. Новый мужчина.

Солидарный, участливый, понимающий. Впервые он сумел изменить ситуацию: помогал не всему миру, а одному-единственному человеку. Показал в малом, каким должно быть большое целое.