Изгнание из ада

Может, дело в деньгах? Чем Эсфирь занималась целый день? Что делала с деньгами, которые они получили в наследство? Просто тратила, расходовала капитал — платила за жилье, ежедневно покупала провизию, чтобы вечером было что подать на стол? Или приумножала деньги, вкладывала их, инвестировала, отдавала в чужие руки, чтобы их стало побольше? В чьи руки? Он тревожился, от этих мыслей аж дыхание перехватывало. Но потом снова — ешива, факультет, Ариэль.

Эсфирь наверняка знает, что делает!

Склонив голову над книгами, он прятал свои страхи под видом занятий и в итоге на самом деле о них забывал.

Манассия и Абоаб стали последними выпускниками школы раввина Исаака Узиила, homem santo,святого мужа, как его называла португальская община Амстердама. Последними, что получили из рук великого учителя аттестат, подтверждавший их широкую духовную и научную подготовку и позволявший им исполнять профессию раввина. Еще спустя годы после смерти Исаака Узиила в Амстердам приезжали молодые люди из Константинополя, Венеции, Александрии и даже из Нового Света, чтобы послушать этого великого мужа, лично с ним познакомиться и учиться у него. Так далеко сияла в мире и жила его слава. Только здесь они узнавали о кончине раввина и могли всего лишь совершить паломничество на Бет-Хаим и положить камешек на его могилу, первую на этом кладбище, что соблюдала запрет на изображения. Втиснутое между соседних могил, украшенных множеством изображений Бога, ангелочков и ангелов, надгробие раввина с выбитыми на нем письменами словно метало громы и молнии в своей простоте и суровости. Облака плыли по небу, как плывут от веку, но каждый паломник клялся, будто в ту самую минуту, когда он подошел к могиле Исаака Узиила, меж облаков вдруг прорвался луч света и озарил скромный камень, разом погрузив в тень еретические рельефы вокруг и наполнив святое место тишиной. «Таков же он был и при жизни, — говорили в общине. — Просветленный, проповедовавший громами и молниями!»

Манассия и Абоаб были не только последними, но, по единодушному мнению всей общины Неве-Шалом, также и лучшими учениками, каких когда-либо наставлял Исаак Узиил. После первых своих проповедей они стали прямо-таки считаться его воплощениями — и каждый паломник, что, привлеченный славою великого раввина, приезжал в Амстердам уже после его кончины, увозил к себе на родину, в широкий мир славу Манассии и Абоаба. Энциклопедичностью познаний Манассия ничуть не уступал своему учителю, наоборот, даже превосходил его в современных областях знания, как то: в анатомической медицине или в новом аспекте исторической науки, которая стремилась изучать судьбу еврейского народа и в постбиблейские времена, после разрушения Второго Храма. «Весьма впечатляет, что Манассия знает все даты от Сотворения мира и до нынешнего дня… но разве не знает их каждый ребенок, умеющий считать? Тысяча пятьсот первый, второй, третий, четвертый…» — насмехался Абоаб. В своем язвительном, прямо-таки уничтожающем остроумии, каковое пользовалось огромным успехом у всех, кого не задевало, Абоаб был точной копией учителя, если не сказать, что даже перещеголял его: словом и насмешкой, высказыванием и аллюзией он крушил все, что стояло у него на пути, ловко раздувал смех и издевку, причем с таким видом, будто презирает восторги рыночной толпы, с иронической усмешкой принимал знаки уважения и восхищения. Если Исааку Узиилу этот дар снискивал приверженцев, то Абоаб таким манером поистине плодил их. Если Манассия, как учитель, искал похвалы, то Абоабу ее навязывали, подсовывали, потому что он отвергал ее, как учитель. Если Манассия выказывал огромную начитанность, как учитель, то Абоаб бичевал изъяны и нехватку начитанности у других, как учитель. Манассия был одержим идеей целого, Абоаб — поиском пробелов. Манассия желал завершенности, как его учитель, Абоаб же, как его учитель, знал, что всякая систематика раскрывает свой смысл лишь относительно одногонамерения. Манассия знал, чего хочет, Абоаб знал и как этого достичь. Рабби Исаак Узиил был великий книжник, общинный политик и дипломат. Его ученейшие ученики, по сути, лишь сообща являли собою воплощение Узиила: жаждущий гармонии дипломат Манассия и властный политик Абоаб. Лишь один из них мог стать главным раввином, преемником учителя. Один из них станет им, несмотря на молодость. Другие раввины, старшие годами, добровольно отступились: Гершкович, раввин горстки бедных восточных евреев в Амстердаме, имел слишком мало влиятельных приверженцев, как и Гольдштюккер из Глюкштадта, призванный в Амстердам еще не вполне сложившейся немецкой общиной; рабби Саул Леви Мортара, серьезный книжник и ученый без ораторского таланта и интереса к политике, предпочитал руководство ешивой, что ему вскоре и поручили; точно так же равнодушно отнесся к означенному посту и престарелый, «гниющий живьем» рабби Кайфа, который, жуя табак и склоняясь над Талмудом, лишь ненадолго очнулся от своего транса, чтобы сказать: «Я стар и утомлен. Отдайте сей хлеб другому. Я доволен подаянием!»

Манассия и Абоаб, оба едва достигшие двадцати лет, — одному из этих юных, совершенно неопытных выпускников семинара раввинов предстояло сразу стать главным раввином еврейской общины Амстердама, блистательного, сияющего на весь мир Нового Иерусалима.

Перед тем как будет принято решение, оба выступят в синагоге с речью на тему «О вавилонском смешении языков».

Создать семью — что за странная идея? Именно сейчас!

— Я знаю, что ты думаешь! — сказала Эсфирь. — Ты думаешь: у тебя же есть семья. Это я. Все, чего ты можешь ожидать от семьи: кров, пища, любовь и попечение, постоянное внимание, общие воспоминания. Однако… и здесь нам компромисса не найти, его просто нет и быть не может… пока ты окончательно не сделал из меня свою мать, я хочу стать женой и матерью собственных детей!

Именно теперь, когда все силы и сосредоточенность необходимы ему для подготовки речи! Именно теперь, когда он вот-вот доведет их счастье до совершенства: станет главным раввином, с четырьмястами пятьюдесятью дукатами годового жалованья при бесплатном жилье. Надежность и признание! А она хочет… да чего, собственно, она хочет?

— Я…

— Не хочу слышать об этом. Не сейчас. Я должен написать речь! Должен! Как ты только можешь, знаешь ведь, что я должен написать речь! — Лучшую речь, какую когда-либо писал. Что Эсфирь имела в виду, когда сказала, что не хочет быть ему матерью? И насчет компромисса? Что это вообще за разговоры? Смешение языков! Манассия снова и снова думал о том, как они приехали сюда, в Амстердам, обжились тут, как для того, чтобы удалось стать людьми, поневоле сделались этакими чудовищами о семи ушах, которые пришлось держать востро среди здешних языков, каждый из коих требовал особого внимания, особого слуха, — португальский, испанский, портаньол, древнееврейский, латынь, нидерландский, немецкий/идиш. Никакой жизни не было, одни языки. Жить можно только с этим множеством ушей. А теперь они жили, наконец были в состоянии жить, и на тебе: она заявляется с новым языком; после испанского, португальского, голландского, древнееврейского — разрушительский. Теперь, именно теперь, когда он искал слова для важнейшей в жизни речи!

Оригинальным мыслителем он не был. Ему в голову не пришло в связи с темой «Смешение языков» поговорить о собственном опыте и углубиться в актуальность этого библейского рассказа. Он сосредоточился на классической литературе по означенному вопросу. Чем Эсфирь целый день занималась? Что имела в виду, говоря: стать матерью собственных детей? Он ведь уже не ребенок. Скоро станет главным раввином. Четыреста пятьдесят дукатов и бесплатное жилье. Красивый дом на Ауде-Сханс, открытый дом для ученого мира. Бюргерская шляпа и тонкое сукно. Он станет таким же, каким был отец в Вила-душ-Комесуш, правда горделивее, без страха и прятанья. Стать отцом? Он заучивал, и компилировал, и ваял, и мастерил свою речь из всевозможных ссылок и цитат, какие только мог найти, и в конце концов создал безупречный образец классической риторики на основе классической же вторичной литературы.