Изгнание из ада

Любить ее он больше не мог — как по-настоящему глубоко и самозабвенно любить человека, если все так судорожно, а потом вообще неясно, о чем друг с другом говорить. Но она теперь полюбит его, тут он не сомневался, полюбит всей душой, как только можно полюбить друга. Через две недели она позвонила:

— Надо повидаться. У тебя есть время? Скажем, в девять, в «Добнере».

Он был счастлив. Выбраться из своей темной пещеры.

— И захвати, пожалуйста, две тысячи шиллингов!

— Зачем?

— Ты мне должен. Это твоя половина!

— Половина? За что?

— За аборт. С какой стати забеременевшая женщина, сделав аборт, должна расплачиваться в одиночку? Ведь тут всегда участвует мужчина. Вот пусть и платит половину. Две тысячи шиллингов.

— Ты совершенно права. Только почему ты говоришь это мне, а не Дитеру?

— Какому Дитеру?

— Рената! Пожалуйста!

— Спасибо. Итак, в девять?

— Нет. Послушай: ребенок был не мой. И я не понимаю, почему должен платить! — После всего, что я для тебя сделал.

— Мы же переспали. А потом я забеременела. Ты сказал, что не хочешь быть отцом, и уговорил меня сделать аборт. Значит, как минимум должен оплатить половину!

— Это абсурд! Я же не…

— Приедешь в девять с деньгами?

— Нет!

Несколько недель кряду она регулярно звонила. Дошло до того, что он чувствовал себя свиньей, поскольку не платил, хотя был вполне уверен, что ребенок не его. В голове, точно барабанная дробь, снова и снова гремело: «За-держ-ка! За-держ-ка!»

В конце концов он посоветовался с Фридлем. Потом с Вернером и с Ойгеном. После его рассказов все они пришли к выводу, что платить абсурдно. Пускай разыщет немца!

— Значит, ты платить отказываешься?

— Да!

— Но я хочу получить свои деньги!

— Не сомневаюсь!

— И я их получу!

— Желаю всего доброго!

У троцкистов Виктор сделал карьеру. Предстояли выборы в руководство Союза студентов, и его намеревались выдвинуть первым кандидатом в главную комиссию. Твердое место в списках. Тем более что левые группировки образовали предвыборную платформу под названием «ЛиЛи» («Линке листе», то есть «Левый список»), Виктор наверняка пройдет, и «ЛиЛи», скорее всего, станет второй по величине фракцией. Сообща с Социал-демократическим студенчеством, которое традиционно стояло куда левее материнской партии, они получат абсолютное большинство. Настроение было прекрасное! Исполненное веры, что наконец можно жить сообразно своим убеждениям, показательно вмешиваясь в функционирование системы. Виктор находился в таком перевозбуждении, что вечерами, глядя дома в темноту, видел перед собой картины, знаменитые изображения Ленина или Троцкого, произносящих речи, которые изменили мир. Он смотрел в исчерна-серый сумрак комнаты и потихоньку начинал фальсифицировать эти картины, ретушировать их. И тогда видел собственное лицо, собственную голову на торсе Ленина или Троцкого, наслаждался восторгом масс, пока его не одолевал хрип — чтобы выступать с речами, необходимо улучшить технику дыхания!

В конце концов настал день большого форума «ЛиЛи», где предстояло навести последний глянец на выборную программу, «лозунги» и требования, а также договориться об окончательном распределении списочных мест. Представители различных базовых группировок и политических организаций сидели за длинным столом в бюро Свободной австрийской молодежи, все с серьезным видом, с хорошо подготовленными и записанными аргументами перед собой и с козырями в рукаве. Шумная и бурная дискуссия — и запятая вместо «и» решала, революционный ли лозунг или всего-навсего реформистский. Три десятка молодых мужчин за длинным столом, из-за которого ни один, даже при сильнейшей малой нужде, не мог отлучиться и на две минуты. Вдруг в его отсутствие пройдет требование, формулировка, с какой он никак согласиться не может. Беспрестанно курили, опять же по фракциям. Виктор спрашивал себя, почему все троцкисты курят «Хобби», а левые экстремисты — «Флирт».

Внезапно дверь комнаты распахнулась, и, оглушительно, прямо-таки яростно галдя, ворвались девицы, словно лопнул пузырь и из него посыпались сотни, тысячи, мириады существ, агрессивных, злобных, крикливых, этакая голодная стая. Сколько их было на самом деле? Десяток? Два десятка? Все произошло молниеносно, комната наполнилась девицами с листовками, но они их не раздавали, а просто разбрасывали, бумажки летели по воздуху как осенний листопад, пачка листовок шлепнулась на стол, парни вскочили, Виктор стоял у нижнего торца, точно окаменев, — и вот уже девицы окружили его, тычками и пинками оттеснили в угол. Он усвоил, что женщину бить нельзя! А отбиваться можно? Тоже нельзя. Ни в коем случае! Они загнали его в угол, отступать больше некуда, он только спрятал лицо, сполз по стене на пол, лежал, закрыв лицо локтями, — этому он научился в интернате: прятать лицо и подставлять ударам мягкие части, например зад. Так он и сделал, но удары внезапно прекратились. Послышался смех и скандирование: «Абраванель, Абраванель! Долги свои плати скорей!» Виктор поднял голову и увидел в руках у девиц бутылки, большие, хорошо знакомые бутылки. Они открутили крышки, и он снова спрятал лицо, меж тем как они выливали, выплескивали на него содержимое бутылок, литры дешевого парфюма от торговцев, что стояли у входа в универмаги.

Никто их не остановил, никто не сказал ни слова. Они побросали пустые бутылки, с дребезжанием раскатившиеся по полу, и насмешливо затянули: «Всем известно, так и знай: этот Виктор негодяй!» Затем они выбежали вон, одна за другой; поднимаясь на ноги, Виктор успел заметить Ренату: она оглянулась в дверях, лицо точно маска ненависти и издевки. Он встал и тут только увидел Хильдегунду, та выходила последней. Схватившись за дверную ручку, крикнула: «Вопросы есть?» — и с грохотом захлопнула дверь.

Виктор огляделся — все смотрели на него. Долгое молчание. Товарищ Геральд, член руководства РЕМА, пробежав глазами листовку, уронил ее и сказал:

— Думаю, для главной комиссии нам нужна новая кандидатура!

В комнате чудовищно воняло дешевой туалетной водой, а больше всего, понятно, вонял Виктор. Ему казалось, все, как один, считают, что он должен уйти. Только того и ждут. Когда он, наконец, отвалит? Никто с ним не заговорил, не обронил ни слова, ни вопроса. Виктор взял листовку, начал читать. Хотел прочитать, но груз молчания и взглядов был так тяжел, что он вдруг как бы ослеп. Когда он, наконец, отвалит, этот экс-кандидат? Видел он только слова «плод чрева» — «плод чрева» в тексте, где говорилось, как по-свински он вел себя в связи с Ренатиным абортом: сделал девушке ребенка, принудил ее к аборту, бросил в беде да еще и отказался оплатить половину стоимости операции. Написала листовку Хильдегунда, по крайней мере, помогала ее составлять. «Плод чрева»— намек, понятный ему одному, но явно показавшийся остальным девицам забавным. Когда же он уйдет. Три десятка молодых парней смотрели на него, молчали, ждали. Ведь все уже сказано: «Для главной комиссии нам нужна новая кандидатура!»

— Эх вы, сволочи! — крикнул Виктор. — Могли бы хоть спросить у меня, правда ли то, что написано в листовке!

Товарищ Лео из «Красного права», базисной ячейки студентов-юристов, встал, обнял его за плечи и сказал:

— Пошли! Отвезу тебя домой!

Автомобиль. Лестница в доме. Дверь квартиры. Ощупью в темноте. Наполнить ванну.

Только в ванне Виктор заплакал. Сидел по шею в воде, словно купаясь в собственных слезах.

Одежду, которая была на нем, придется выбросить, это ясно. Никакой стиркой эту вонищу не вытравишь. Он засунул все в мусорный мешок. Словно пытался избавиться от трупа. От своего собственного. От своей прошлой жизни. Он мертв. Развалина.

— Ты говорил, что купишь мне пальто!

— Да.

— Я согласен. При одном условии.

— При каком?

— Не в охотничьем стиле. И вообще не суконное. Обыкновенное, нормальное пальто. Типа макинтоша, как в кино «Спой мне песню о смерти»!