Радуга тяготения

Роджер Мехико принимает на свой счет, да боже мой, я ж помочь хочу…

А Стрелман, несколько в отключке, все это время слышит голос — знакомый, как ни странно, Стрелман когда-то воображал, что так говорит знаменитая фотография из сводок Войны:

— Вот как ты поступишь. Мехико тебе нужен — сейчас как никогда. Твои зимние тревоги о Конце Истории, очевидно, усмирены — страница твоей биографии, ничем не лучше любого старого кошмара. Но, как всегда грит лорд Эктон, чистыми руками Историю не плетут. Эта подружка Мехико — угроза всему предприятию. Он будет держаться за нее зубами. Пусть она хмурится, пусть даже ругается — все равно она увлечет его прочь, в туман гражданки, где ты, Стрелман, потеряешь его и никогда не найдешь — если не начнешь действовать сейчас. Операция «Обратная вспышка» посылает BTC-ных девиц в Зону. Ракетных девиц — секретарствовать и бегать по мелким техническим поручениям на полигоне в Куксхафене. Только словечко молвить ГОРО через этого Денниса Штакета — и ты уберешь Джессику Одетт с дороги. Мехико, вероятно, сначала будет ныть, но тем больше причин — если его пнуть куда нужно — С Головой Погрузиться В Работу, а? Вспомни красноречивую тираду сэра Дениса Нэйленда Смита молодому Алану Стерлингу, чья невеста в когтях коварного желтолицего Врага: «Я пережил немало пожаров, подобных тому, что сжигает ныне вас, Стерлинг, и всегда приходил к выводу, что работа — лучший бальзам от ожогов». А мы оба знаем, что воплощает Нэйленд Смит, мм? не так ли.

—  Я-тознаю, — вслух грит Стрелман, — но не скажу наверняка, знаешь ли ты, да, раз я, понимаешь ли, даже не знаю, ктоты.

Этот странный всплеск не утешает спутников Стрелмана. В откровенной панике они начинают отодвигаться.

— Надо бы врача найти, — шепчет Деннис Штакет, подмигивая Катье, точно стриженный под ежик белявый Граучо Маркс. Джессика, позабыв обиду, хватает Роджера за локоть.

— Видишь, видишь, — вновь заводит голос, — она считает, что защищает его от тебя.Сколько шансов бытьсинтезом выпадает человеку, Стрелман? Восток и Запад чохом в одном лице? Ты не только можешь стать Нэйлендом Смитом, дать перепуганному парнишке честный совет о добродетелях работы, но ты при этом — одновременно — становишься Фу Манчу! а? В чьей власти юная дамочка! Ну, каково?Протагонист и антагонист един в двух лицах. Я бы на твоем месте такого не упустил.

Стрелман уже хочет огрызнуться: «Но ты — нея», в таком вот духе, — но видит, как вытаращились на него остальные.

— Ой, ха-ха, — вместо этого грит он. — Сам с собой заболтался. Такое — ну, как бы — чудачество у меня, хе-хе.

— Ян и Инь, — шепчет Голос, — Инь и Ян…

3. В ЗОНЕ

***

Мы благополучно одолели дни Eis-Heiligen [150]— святой Панкратий, святой Серватий, святой Бонифаций, die kalte [151]София… они парят в облаках над виноградниками, ледяные святые, готовые дыханьем, порывом уничтожить год в морозе и хладе. Бывают годы, особенно военные годы, когда они скупы на милосердие, сварливы, во владычестве своем самодовольны: не вполне святы, даже не совсем христиане. Наверняка молитвы землепашцев, собирателей и любителей вина до них долетают, но откуда нам знать, что себе думают хладные святые — хриплый смех, докука языческая, кому постижим сей арьергард, что защищает зиму от майских революционеров?

В этом году сельские пейзажи редкий день предстают им в покое. Уж лозы оплетают вновь «драконьи зубы», падшие «штуки», сгоревшие танки. Солнце греет склоны, реки текут яркие, точно вино. Святые держат себя в руках. Ночи теплы. Заморозков не случилось. Мирная весна. Дай Бог хотя бы сотню солнечных дней — добрый будет виноград.

Нордхаузен доверяет хладным святым меньше, чем винодельные районы дальше к югу, но даже тут сезон внушает надежду. Дождь сыплется над городом, когда туда спозаранку вступает Ленитроп: босые ноги — волдыри на волдырях — успокоены прохладой влажной травы. Горные вершины залиты солнцем. Башмаки слямзил какой-то перемещенный, чьи пальчики невесомей грез, в одном из множества поездов за швейцарской границей, пока Лени троп крепко спал, мчась по Баварии. Кто он там ни был, этот перемещенный, а вставил Ленитропу между пальцев красный тюльпан. Ленитроп считает, это знак. Напоминание о Катье.

Знаки отыщут его в Зоне, предки заявят о себе. Как будто отправился в Чернейшую Африку изучать туземцев и поддался их чудным суевериям. Вообще-то забавно: Ленитроп как раз на днях столкнулся с африканцем, первым в жизни. В лунном свете на крыше товарного вагона побеседовали минуту-другую, не больше. Краткий треп: по ходу майор Дуэйн Клёви внезапно отбыл за борт, запрыгал-загремел по булыжной насыпи в долину — в общем, уж точно и речи не заходило о верованиях гереро касаемо предков. И все же Ленитроп чувствует своих, они набрались силы теперь, когда границы отодвинулись и его окутала Зона, его личные англосаксонские протестанты в черном с пряжками, слышавшие глас Господень во всяком шевеленье листа, во всякой корове, что на свободе бродит меж осенних яблонь…

Знаки Катье — и двойники. Как-то ночью сидел в детском домике заброшенного поместья, подкармливал костерок светлыми локонами куклы с глазами из ляпис-лазури. Глаза он сохранил. Спустя несколько дней заплатил ими, чтоб подвезли и дали половину вареной картофелины. Вдали лаяли собаки, летний ветер продувал березы. Ленитроп очутился на одном из центральных путей последнего распада и отступления этой весны. Где-то поблизости ракетное подразделение генерал-майора Каммлера скопом нашло свою корпоративную смерть, в изуродованной военной ярости предоставив ошметкам, модулям, отсекам корпусов, гниющим батареям, бумажным секретам дождем излиться назад, в жидкое месиво. Ленитроп идет по следу. Всякая зацепка сгодится, чтобы запрыгнуть в поезд…

Волосы у куклы были человечьи. Когда горят, вонь ужасающая. За костром Ленитроп слышит копошение. Треск — он хватает одеяло, готов выскочить в пустую оконную раму, ожидает гранаты. Но вместо нее такая маленькая разноцветная немецкая игрушка, орангутанг на колесиках вы-кряк-кряк-кряк-крякивает на свет, судорожный, башка свесилась, на роже идиотская ухмылка, стальные костяшки скребут по полу. Орангутанг едва не вкатывается в огонь, но завод кончается, вихляющая голова застывает прямо, смотрит на Ленитропа.

Тот бросает в огонь еще клок золотых волос.

— Добровечер.

Смех — где-то. Ребенок. Но смех старый.

— Выходи, я безвредный.

За обезьяной появляется крошечная черная ворона с красным клювом, тоже на колесиках, подпрыгивает, каркает, хлопает металлическими крыльями.

— Ты зачем моей кукле волосы жжешь?

— Это вообще-то не ее волосы.

— Папа говорил, они от русской еврейки.

— Чего б тебе к костру не подойти?

— Глазам больно. — Опять что-то заводится. Все бездвижно. Но начинает играть музыкальная шкатулка. Мелодия минорна и отчетлива. — Потанцуй со мной.

— Я тебя не вижу.

— Вот я. — Из частокола бледного пламени — маленькая астра. Ленитроп тянет руку, едва находит ладошку, обхватывает тоненькую талию. Они величаво танцуют. Он даже не понимает, сам ли ведет.

Лица так и не увидел. На ощупь она — как вуаль и органди.

— Красивое платье.

— Я его надевала на первое причастие.

Вскоре костер издох, только звезды и слабое свечение над каким-то городком к востоку остались за окнами, сплошь выбитыми. Музыкальная шкатулка все играла — кажется, за пределами завода обычной пружины. Ноги их переступали по крошеву замутненного старого стекла, драным шелкам, косточкам мертвых кроликов и котят. Тропа геометрии вела их меж вздувающихся распоротых гобеленов, пахло пылью и бестиарием — постарше того, что собрался у огня… единорогами, химерами… а что это он видел в гирляндах у входа, куда только ребенок и пролезет? Чесночные головки? Погоди-ка — они же от вампиров?В ту же секунду он слабо почуял чеснок, нашествие балканской крови в воздух его севера, и вновь обернулся к ней, хотел спросить, вправду ли она Катье, обворожительная Королева Трансильвании. Но музыка истощилась. Она испарилась из его объятий.