У нас в саду жулики (сборник)

Я еще раз посмотрелся в стекло и, поправив на боку фотоаппарат, раздвинул под пиджаком подтяжки. Помнишь, ты как-то их увидела и чуть не упала. Мы еще с тобой ходили в шашлычную. Так, посидели. А потом разъехались. Я вернулся тогда с Саян. (А сейчас мы только разговариваем по телефону. Да и то все реже и реже. И потом на расстоянии толком и не поговоришь: одно молчание.) Сначала ты была такая веселая. В особенности когда заметила подтяжки. А когда уже уходить, то вдруг сделалась грустная. Только что хохотала, а теперь смотришь, а у самой в глазах слезы.

Конечно, можно было бы купить и цветы, но я этого делать не стал. Покупка цветов – это плохая примета. Во всяком случае, для меня.

Когда Олечка училась еще во втором классе, я купил ей цветок у цыганки. (Цыганка все удивлялась – ну, кто же покупает всего один! А я люблю, когда цветок один. И совсем не из экономии. Просто, когда цветок один, то как-то за него тревожнее.) Я тогда на несколько дней приехал из Магадана. Прихожу, а Олечкин второй «а» все еще на занятиях. Вот я с этим цветком и простоял часа полтора в вестибюле.

Помню, кругом возня, галдеж: все снуют, куда-то бегут, дерутся. Какой-то сумасшедший дом. И дерутся не просто, а прямо портфелем и прямо по голове. Я даже сначала испугался. Ну, думаю, все: сейчас вызовут «Скорую помощь». Но ничего подобного: тот, которого стукнули портфелем по голове, почему-то запрыгал, а потом тому, кто его стукнул, тоже к-а-а-к даст! И тоже прямо по голове. И оба, как ни в чем не бывало, побежали в гардероб одеваться.

И вдруг вижу: Олечка. Я к ней с цветком, а Олечка на меня так осуждающе посмотрела и говорит: «Меня дома ждет папа». И убежала. А когда я шел обратно, то все оглядывалась и что-то, смеясь, говорила подружкам, и подружки ей в ответ тоже на меня оборачивались и смеялись; сначала я все шел за ними, но потом все-таки отстал. (А ведь всего лишь годом раньше, когда я вернулся с Чукотки и сидел возле Олечкиной кровати – у Олечки тогда была ангина – она еще все не хотела отпускать мою руку. Но потом все-таки пришлось отпустить: с кухни возвратилась бабушка, и надо было уже сматывать удочки.) А цветок я все продолжал сжимать в кулаке и так с ним и дошел до самого метро.

Теща тогда сказала, что если вы мне с Олечкой дороги, то я вас должен оставить в покое. Ехать в такую даль да еще с таким человеком, как я, – просто безумие. Мало мне одной ее дочери, так теперь еще подавай погубить и внучку!

Девочке нужен отец, а не «перекати-поле». Пора уже становиться мужчиной.

И потом, ну что это за северянин, который считает копейки и даже не способен за один присест долететь до Москвы.

А мне, и правда, иной раз приходится добираться на перекладных: сначала до базы на вездеходе, потом на вертолете до поселка, дальше на самолете до Магадана, от Магадана до Находки на пароходе и от Находки в общем вагоне на поезде; однажды хватило только до Ярославля и от Ярославля до Александрова пришлось трястись «зайцем» на «кукушке», а уж от Александрова – на электричке до Ярославского вокзала.

Олечкина школа от метро совсем близко: перейти дорогу и повернуть. Так. Значит, седьмой класс. Но какая же все-таки буква? Раньше была «а», но теперь Олечку, кажется, перевели.

Я хотел спросить у кого-нибудь из взрослых. Но потом передумал: не стоит. Вылупят на мою шляпу глаза, а толком ничего и не скажут. Со взрослыми лучше не связываться.

А вдруг Олечкина фамилия больше не Михайлова? Неужели Жаботинская? Ольга Жаботинская. Ольга Анатольевна… А значит, уже и не Анатольевна, а как там – Евгеньевна. Ольга Евгеньевна Жаботинская…

Я увидел мальчишку. Мальчишка держал в руке ракетку от настольного тенниса.

Я к нему подошел и спросил:

– Слушай, мальчик, ты из какого класса? (Такой здоровенный и чуть ли уже не усы.)

Мальчишка посмотрел на мою шляпу и нахмурился:

– Из пятого «б», а вам кого?

Я посмотрел на мальчишку и задумался. Ничего себе – из пятого?! А я думал, уже из восьмого. Пока я открывал рот для следующего вопроса, мальчишка успел убежать.

Так все-таки Анатольевна или Евгеньевна? Я порылся во внутреннем кармане и вытащил оттуда конверт.

Сначала я все это порвал и решил тебе вообще больше никогда не писать. Но потом почему-то собрал и склеил и все читал, читал, читал… Так и читаю до сих пор. Теперь эти склеенные куски всегда у меня на груди. Вроде каменного компресса.

«Толя! Ответь мне, пожалуйста, на это письмо сразу. А то я не знаю, в Магадане ты или нет?

Суть в том, как ты уже догадываешься, что Олечка растет с каждым днем. Появляются и проявляются всякие противоречия.

Например, что все знают, что ее отец – Жаботинский Евгений Евгеньевич, а отчество у нее – Анатольевна.

По этому поводу мы ходили уже в РОНО в отдел усыновления, и нам там сказали, что для оформления необходимо либо твое письменное согласие, либо нужно решение суда о лишении тебя родительских прав.

Я понимаю, что тебе это больно и неприятно написать письменное согласие. Но пойми – то, что теперь между нами, на самом деле свершилось уже бесповоротно. А то, о чем я тебя прошу, – простая формальность.

Я думаю, что другой путь (т. е. суд с лишением тебя родительских прав) будет для тебя гораздо неприятней. И вообще для всех нас.

Дело в том, что после такого суда, даже независимо от моего желания, с тебя будут вычитать алименты до исполнения Оле восемнадцати лет. А если я отказываюсь, то деньги будут перечислять в госбюджет.

Но главное, если ты еще Олечку любишь, то пожалей ее, она без слез вообще на эту тему разговаривать не может, а тем более быть на суде, да еще что-то говорить. (Ей непонятно, что надо кому-то доказывать, что папа – это ее папа.)

Если ты согласен, то надо составить бумагу, которую заверят нотариально, что это написал ты.

А смысл такой: Я – такой-то согласен, чтобы мою дочь – Михайлову Олю (1962 г. рожд.) усыновил Жаботинский Евгений Евгеньевич (1933 г. рожд.).

Когда будешь посылать этот документ, то обязательно заказным письмом, чтобы не пропало. И еще мне нужно знать, какой у тебя в Магадане адрес (не «до востребования», а точный). Это на случай твоего отказа в согласии.

Толька, я написала тебе от всей души. Просто невозможно передать все мои ощущения по этому поводу. Боюсь, что ты станешь издеваться над каждым моим словом и что, пожалуй, еще вставишь это письмо в свои рассказы. Зачем? Не надо. Я уже и так сильно поседела.

Но все-таки остаюсь прежней оптимисткой и верующей в хорошее и светлое. 17.10.73 Мила».

А дальше – на другой стороне – стихи моего друга, которые я тебе прислал с метеостанции под Омсукчаном.

Стоит кругом затишье,

Студеный ветер стих.

Лишь изредка задышит

С равнины белый стих,

Словно спеша поведать

Замерзшим языком,

Что все поля под снегом,

Все реки подо льдом [1] .

И твоя приписка – «Подействовало на меня очень».

Ответ я написал такой:

«В связи с тем, что я материально ограниченный, а товарищ Жаботинский – лауреат Государственной премии, прошу товарища Жаботинского усыновить мою дочь».

Решил тебя остудить. Чтобы пришла в себя. Охладить твой пыл. Не отдавать же такое заявление в этот самый отдел! Думал, – прочтешь – и тоже разорвешь. Как я. А потом тоже склеишь. На память.

Сначала я хотел послать просто так, но тогда все будет понарошку. Подумают, сдрейфил.

Тогда я взял и заверил. Потом, конечно, спохватился, даже ходил на почтамте к начальнику. Но было уже поздно: письмо ушло.

Меня, правда, нотариус предупредил: «Смотрите, вы еще плохо знаете женщин. Она может все принять за чистую монету».

…Я засунул конверт обратно в карман и увидел двух девчонок, примерно таких же, как мальчишка, ну, может, чуть постарше, класса так из шестого (а вдруг из девятого?). Девчонки были в передниках и с такими круглыми футлярами, в каких студенты носят чертежи.