У нас в саду жулики (сборник)

Я сворачиваю спальный мешок и стягиваю его в дорогу. Рассыпавшись по брезенту, мне вдогонку скатываются капли.

…Туман уже отодвинулся в глубину распадка и теперь несколькими ярусами, обнажая породы и вгоняя в краску утро, клубится все выше и выше.

Еще немного – и вспыхнут белесые вершины, пока еще чуть фиолетовые.

14

Подступая к самой трассе, как-то неумолимо надвинулся склон; напротив в голубых заплатах неба желтеет тайга; сквозь ветви – краснеющей паутиной, подрагивая, проглядывает солнце; еще не успевший замерзнуть ручей задумчивой скороговоркой, точно подбирая в распадке музыку, настаивает внизу на своем, а вдалеке, чередуясь с облаками, громоздятся похожие на спины животных уходящими хребтами сопки, такие же, если подойти вплотную, угрюмые, как и та, что притаилась рядом.

И ручей все твердит себе как ни в чем не бывало среди камней; скоро, правда, уже перемерзнет, но потом ведь все равно оттает и снова примется за свое; и так будет всегда.

15

Раньше все мечтал: вот открою когда-нибудь глаза – и вместо комода – листва, а вместо паркета – трава. А теперь я хочу услышать, как жужжит и бьется о стекло муха.

Но здесь только одни комары. А если и ополчаются мухи, то белые.

Когда я вышел на трассу, то все вокруг было совсем не таким: на почти обнаженных кустах одиноко ржавели скрюченные листья, редкие пучки травы все еще желтели среди полиняло-коричневых коряг.

Но вот, покамест шел, – задумался, – и, оказывается, снег; потом вдруг опять очнулся – и уже сугробы.

И так бы вот всегда идти и слушать и, подбирая молчание, слышать, как падает снег.

16

Квартира спит, и только одна ты на кухне скрипишь по бумаге пером. Ты выводишь мне письмо – редкий сорт растения – свои мягкие округлые буквы. А если приглядеться, – то холмы и овраги.

Когда тащишься к себе на поезде, томишься в самолете, дрожишь в вертолете и, наконец, трясешься по льду залива на вездеходе, они просвечивают сквозь метельное марево через морозные узоры на стекле.

И уходящим в туман распадком – твой тающий лепет « До свидания, струнка моя. Ветер …» – ты старательно заклеиваешь конверт и со слипающимися глазами погружаешься в пустоту постели.

Все струны давно уже приструнены и молчат. А ветер, мало того что совсем не тот, все гуляет, все безобразничает на пустыре.

Пустырь до горизонта зарос бурьяном… И за горизонтом – тоже бурьян.

17

Тебе кажется, что ветер несет добро. Сам такой порывистый, мужественный. Но главное – сильный и добрый. Больше всего ты ценишь в мужчине доброту. И силу.

Когда-то я читал твои дневники. Я бы их назвал ночниками. Дневник женщины – это дневник ночной бабочки.

18

Ветер действительно несет добро: дырявый котелок, который, сколько ни кипятись, все равно не варит, унылый рваный ботинок, правда, его еще можно починить, но, если даже и починишь, то где же найти ему пару; пластмассовую куклу с перекрученной задом наперед головой, которую можно развернуть в любую сторону и ничего не изменится.

Тебе страшно, что кукла очень одинока и у нее совсем нет друзей, за исключением точно таких же, как и она сама, с разворачивающейся в любую сторону головой; ну разве это друзья!

А мне страшно, что она всего-навсего кукла. Но если об этом не думать, то даже совсем не страшно: какая разница – подбит ли у куклы глаз или покорябано плечо? А если все-таки думать, то страшно вдвойне.

19

На Чукотке не бывает мусорных ящиков, и зимой очень удобно: куда ни плюнь – обязательно попадешь в помойку.

Осторожно, чтобы не сорвало дверь, из барака приоткрывается щель, и протянутая с отбросом рука, воровато дрогнув, поспешно разжимает пальцы.

Отирающийся возле крыльца ветер нетерпеливо подхватывает добычу и, укрыв, словно драгоценность, пологом ночи, торопливо разносит по окрестности. Как будто семена. И на эти семена черноземом забвения ложится белый снег.

Зимой поселок сверкает белизной, а весной, которая в этих краях иногда совпадает и с летом, и с осенью, талый снег, обозначившись свежими всходами, набухшими после зимней спячки, обнажается огромной сточной канавой, и местные жители, передвигаясь на самодельных плотах и лодках, называют свой поселок заполярной Венецией.

20

Я видел эту картину своими глазами – панораму неизвестного художника, выполненную не на полотне, а на центральной улице поселка в оправе из деревянной трухи с редкими вкраплинами самого дешевого камня; чаще всего эти предметы покачиваются на одном месте, но иногда, в зависимости от направления ветра, все-таки перемещаются, правда, как-то урывками: свободное течение в этом водоеме отсутствует.

В центральную улицу со всех сторон впадают петляющие вдоль покосившихся заборов и монотонных с подтеками сараев кривые закоулки, и внешне это напоминает полноводную реку с разветвленной системой таких же полноводных притоков, но если смотреть из глубины, то большая часть предметов лишь только чуть колышется под водой среди кусков льда и пустых консервных банок с острыми ядовито отогнутыми краями, и, если нечаянно наступить, начнется заражение крови.

21

Я подтягиваю за отвороты резиновый сапог и, вытерев со лба капли пота, врезаюсь совковой лопатой в сцементированное переплетение нечистой силы и льда. Это моя работа.

Сам по себе лед не такой уж прочный. Но с примесью галоши он приобретает свойства стали.

Я отбрасываю лопату и беру в руки лом. От непривычного напряжения у меня вздуваются на ладонях мозоли. Потому что я белоручка. Среди чернорабочих.

22

Вечная мерзлота с каждым годом все увеличивается в размере. Я могу это доказать.

Короткое лето и нехватка рабочих рук способствуют тому, что накопление льда опережает его ликвидацию.

В результате, все больше остывая, земля обрастает оболочкой, напоминающей пухнущую ледяную покрышку со все хуже отапливаемой одиночной камерой внутри.

23

Но ветер это ведь не только пыль в глаза или пыльный мешок, это еще и пыльца. Вот он налетает на одуванчик и, как будто срывая зло, разносит в пух и прах трепещущий воздушный десант. И вечные парашютисты-зерна, отлетев в совсем иной мир, безропотно опускаются в землю, все в ту же самую землю, но по сути совсем в другую: в землю, где нет ни заполярной Венеции, ни пухнущей из года в год леденящей покрышки с одиночной камерой внутри (все это у старших сестер и братьев, у которых не рыльца, а рыла в пушку), а над головой растет подорожник, и если освободить от пыли, залечивает рану. Это и деревья, хвойные и лиственные, высокорослые и низкорослые, вечнозеленые и посиневшие от холода, всегда обнаженные; это и пчела, о которой тебе только и известно, что она дает мед и может воткнуть жало, а чем отличается от осы, не совсем понятно, но какая разница; это и стрекоза, что все лето поет, в то время как муравей, надрываясь от непомерной ноши, зарабатывает себе на пенсию, но пусть даже и муравей, пускай даже комар, пьющий твою кровь и кровь твоего товарища, лишь бы не малярийный, и даже болотная жаба, пусть даже и лягушка, пускай себе квакает, и, конечно, трава, но чтобы не ступала нога человека; а самое главное – цветы, которых я тебе никогда не дарил, но зато подарю сейчас, – все эти гладиолусы и гвоздики, тюльпаны и георгины, если даже и спутаешь, то сами слова, сочетания букв издают тонкий аромат; обыкновенная сирень, которая, сколько ни залапывай, все равно никогда не надоест, – втиснутая в пригородные вагоны и осыпающаяся на колени, только она пробует оживить одурманенную духотой сумеречную безысходность воскресного вечера с тяжелой головой и неотвратимо надвигающимся понедельником; неброские кусты жасмина по соседству с угрюмой очередью возле пивного ларька, единственного места в округе, где царит оживление, если не считать винно-водочный отдел полупустого универсама, – маскируясь под набивший оскомину каменный пейзаж, но излучая удивительный запах, они говорят совсем об иной жизни, немыслимой в этих краях, но где-то все-таки существующей, совсем рядом, стоит лишь закрыть глаза, – да вот же она, тут, у меня под рукой, – твоя нежная и прохладная кожа – как будто бы снег, голубоватый и в бликах, – снег, в который ты однажды упала, помнишь, мы катались на лыжах и ты наклонилась поправить ремешок, а по-твоему, – «ремушок», такой ласковый, и еще: «камушек», «баушка», а когда разогнулась, то, не выдержав ослепительного напора, рухнула, прямо в голубизну, но я, кажется, все перепутал – мы только-только сошли с электрички, я нес впереди лыжи, а ты – не успела оглянуться – и уже в сугробе; и твой задыхающийся шепот « Струнка моя, ветер… », а может быть, и строчка из письма, из целого вороха писем; а под снегом – все те же холмы и овраги – твои мягкие округлые буквы…