Гангстеры

— Густав, — сказал я. — Ему, кажется, неплохо на севере?

На этот раз она отреагировала немедленно:

— Хватит зудеть об этих юродивых!

— Мод, — продолжил я, — скоро ты станешь бабушкой.

— От этого не легче.

— Ты встречалась с родителями Камиллы?

— Мельком, — ответила она. — Всего один раз. Кажется, такие же зануды, как она.

Вскочив из-за стола, Мод принялась убирать посуду. Мне показалось, что она ничего не знает о тех днях, когда Камилла пропадала. Видимо, Густав ничего не говорил матери, чтобы не беспокоить. В то время она болела. Может быть, их отношения вовсе не были такими безоблачными, как я привык думать.

— У него контора в том чудовищном пассаже, — сказала она. — Я случайно встретилась с ними, когда они переезжали оттуда. Я хотела взять туристические брошюры для мамы — ей пришло в голову поехать в Рим на Новый год.

— У нее хватит сил? — спросил я.

— Я пришла домой, положила брошюры на кухонный стол, и вдруг они исчезли! Я искала во всем доме, но их не было… — Мод посвятила несколько минут этой теме, для меня совершенно скучной. В какой-то момент показалось, что она предлагает присоединиться к поискам. Мод напоминала свою мать, больше чем когда-либо. Много лет она противилась судьбе, но в результате покорилась. Мне пришлось прикусить язык, чтобы не прокомментировать этот факт. Услышав эту правду, она могла либо пожать плечами: «И что же?» — либо разъяренно отвергнуть подобное утверждение и выставить за дверь посмевшего произнести такие слова.

Впрочем, эта нервная пустая болтовня все же относилась к светлым моментам. Настроение Мод было очень неровным, и когда я уже почти прервал ее длинную речь о ценах на билеты в Рим и обратно, она остановилась сама: «Черт побери… Где же эти брошюры…»

— Ведь можно взять новые? — произнес я нейтральным тоном, без оттенков. Но она вздрогнула, как от пощечины: остановилась, взглянула на меня глазами, едва ли не полными слез, бессильная, беспомощная.

— У меня нет сил… — еле слышно сказала она, и тут же, спустя лишь пару секунд, взорвалась: — И мне плевать на них!

Это было похоже на ответную оплеуху. Я встал, подошел к Мод и обнял ее. Больше я ничего не мог и не хотел делать — только теперь я понял, что с ней что-то неладно. Она была очевидно больна.

— Мод, — спокойно, тихо произнес я. — Что происходит?

— Ерунда. — Она отвернулась. Тело напряглось. Я отпустил ее. Она подошла к кухонному буфету и взяла сигарету — почти идеальную самокрутку.

— Я стояла у тебя на пути?

— О чем ты?

— Ты слышишь, что я говорю — я встала у тебя на пути?

— На пути?..

— Не валяй дурака! Да или нет?

Я онемел от растерянности.

—  Я…Я не…

— Как будто ты никогда об этом не думал!

— Конечно, думал… Когда-то…

— Когда-то?

Я мог ответить: нет, Мод, ты не никогда не стояла на пути. Ты и есть путь. Но воздержался, зная, что она ненавидит напыщенные метафоры. «Вот как! — ответила бы она. — Теперь я, значит, еще и какая-то дурацкая автострада!» Я слышал эти слова заранее. Если она и была мой путь, а я ее — то это была трасса с весьма оживленным движением. Дорога к алтарю была непроходима, забаррикадирована реальными и воображаемыми людьми, которые толпой окружали нас.

— Может быть, на пути у нас стояли другие? — сказал я.

— Ворота никто не запирал на замок. — Она закурила, и спустя пару затяжек кухня наполнилась дымом анаши.

— Кто крутит тебе косяки?

— Сама.

— Не болтай. Ты в жизни не умела крутить.

— У меня есть машинка.

— Покажи.

— Нет.

— Почему нет? Потому что ее нет?

— Есть.

— Тогда покажи.

— Как только ты ответишь на вопрос.

— Ладно, — согласился я. — Ты никогда не стояла у меня на пути. Ты и есть путь.

— Который ты попираешь стопами.

— Я имел в виду другое. Покажи машинку…

Она сделала еще пару глубоких затяжек и широко, чуть вяло улыбнулась. Это, разумеется, означало, что машинки не существует, а вопрос закрыт. Она вернулась в гостиную и опустилась на диван, полулежа, обкуренная, временно недостижимая, но красивая настолько, что я чувствовал слабость.

Я опустился в кресло и некоторое время смотрел на нее, будто пытаясь запечатлеть, высечь ее образ на коре мозга, выжечь его на какой-нибудь извилине, не подвластной действию кислоты и алкоголя. Она знала, что я рассматриваю ее. Сардоническая улыбка растворилась в более расслабленном выражении. Какое-то чувство или мысль, овладевшие ею, образовали морщинку между бровей, но и эта краткая реакция вскоре перетекла в спокойствие, безмятежность и умиротворенность. Я понял, что стоит ей очнуться, и вечер продолжится как ни в чем не бывало, что положение безвыходно — настроение Мод будет переменчивым и непредсказуемым, что бы я ни делал.

Мы были двумя вершинами незавершенного треугольника, геометрически невозможного и глубоко неудовлетворительного, поскольку третья точка находилась в движении, меняя положение и облик. Нам никогда не удавалось создать основу, поле действия. Мы оставались двумя точками, связанными друг с другом, привязанными друг к другу чертой, линией без объема. Грустное явление.

Мод не сказала, чем страдает, есть ли диагноз. Она несла свое знание с достоинством, как всегда. В этом отношении Мод не менялась. Ей можно было доверить что угодно, зная, что все останется между нами. Этим вечером я хотел поговорить о многом. Я почти слышал собственные слова: «Мод, нужно кое-что обсудить…» — но знал, что голос прозвучит ненатурально, как чужой. Желание выяснить обстоятельства казалось вполне разумным, когда речь шла о других людях, а не о нас. Так было с самого начала, с самого первого мгновения, как только она перешагнула порог квартиры на Хурнсгатан.

И все же мне хотелось, чтобы она очнулась и снова заговорила: это вряд ли могло что-то прояснить, наоборот — я рисковал еще больше запутаться. Можно было разбудить ее, но неявно. Старый проигрыватель был на месте, и среди прочих пластинок лежал альбом Джимми Смита. На снимке он смеется, прячась от дождя под новым зонтиком и бросая старый в урну — вероятно, это был символический жест: в старом зонтике Мод видела «мерзкую репутацию органа Хаммонда». Не упомню, сколько раз мы слушали эту пластинку дома у Мод — во всяком случае, довольно много, ведь я так и не обзавелся собственной. Я поставил «Walk on the Wild Side», прибавил громкость и стал следить за реакцией Мод. Басовое вступление не произвело впечатления, она спокойно лежала с закрытыми глазами. Ничего не происходило, даже когда духовые стали нагнетать выжидательное напряжение, эту кипящую блюзовую нетерпеливость, которая взорвалась мелодией, подобной гимну дождливому дню под новым зонтиком с тем, кого любишь и думаешь: «This is it…» — а после все стихло, ударные зазвучали в новом темпе, и вступил орган. Я внимательно следил за Мод, чтобы понять, слышит ли она все это. Мод улыбалась. По-прежнему неподвижная, она улыбалась. Мод была далеко, но в пределах достижимости — в то мгновение, когда вступил орган, мы были вместе, в бэк-бите, даун-бите, в каком угодно бите мы были вместе.

Это было наше последнее счастливое мгновение вместе.

Когда музыка утихла, я укрыл ее одеялом. Потом отправился на кухню, убрал посуду, допил вино и посмотрел на мои нераспакованные розы в углу. Сняв бумагу, я обрезал стебли и поставил вазу с букетом на обеденный стол.

Все было именно так, как могло бы.

Я смотрел в кухонное окно, заглядывая в квартиры, окна которых выходили во двор. В них виднелись фрагменты кухонных столов, за которыми сидели люди, ели и разговаривали при свете рождественских свечей и декоративных звезд. Я видел, как протирают клеенки, чистят детские стульчики, видел руку, откинутую голову, чьи-то подрагивающие от смеха плечи. Это был вид из окна Мод — то, что она могла разглядывать по вечерам. Она всегда жила одна. Двадцать лет рядом с ней был сын, и вот она снова в одиночестве. О прочих ее знакомых я знал очень мало. Мод заботилась о своей престарелой маме. Полагаю, что косяки ей крутил Билл из «The Bear Quartet». Вот и все, что мне было известно. Может быть, больше и знать было нечего — от этой мысли повеяло таким отчаянием, что сердце на секунду замерло, и я неприятно содрогнулся. Мод так хорошо умела хранить тайны, что, возможно, ей некому было их раскрывать. Кроме меня. А меня никогда не было рядом, я не мог ее выслушать. И теперь, когда я оказался рядом, она была слишком раздосадована, озлоблена, занята собой и больна, чтобы воспользоваться возможностью.