Гангстеры

— Не будем говорить о литературе, — сказал он. — Я слишком плохо разбираюсь в этом деле. К сожалению. Но я знаю, что книга может доставить множество неприятностей… если она заденет и раздразнит важного человека. Было бы обидно… в вашем случае… вы молоды и, наверняка, талантливы… обзавестись врагами понапрасну…

— Придется рискнуть.

— Возможно. Но скажем так… — Он склонился над столом и произнес без малейшего напряжения: — Когда увидите своего друга — сегодня, чуть позже, — вы измените свое мнение…

— Что вы с ним сделали?

— Не «мы», — возразил он. — Это другие. Если бы я не нашел их и не вмешался, то его… уже не было бы в живых. У меня другие методы работы.

Я не помню, выложил ли я все, что знал, уже тогда, за столиком в пивной, — или это произошло позже, когда я увидел, что осталось от Генри Моргана. Собственно говоря, это не так важно. Посланник узнал, что мне известно, и, исходя из этого решил, что еще следует сообщить. Он работал методом посвящения и воззвания к разуму, а если этот метод не срабатывал, то в ход шел метод исключения. Все могло закончиться по-настоящему плохо. Посланник не объяснял деталей — он умел говорить намеками, обращаясь к интуиции. Он не позволял себе ни единого высказывания, которое могло быть юридически истолковано как угроза. Достаточно было самой ситуации и того, что прочитывалось между строк, в тоне голоса, во взглядах и прежде всего в паузах. Молчание было главным инструментом запугивания. Это был непостижимый механизм.

Я получил некоторые отягчающие сведения о делах, которые Генри Морган и Стене Форман вели с Вильгельмом Стернером. Подробности оказались мерзкими, но я не слишком удивился. Равно как и списку того, что мне не следовало упоминать в своей книге — списку обстоятельств, о которых я должен был умалчивать, по меньшей мере, пока. Разумеется, это были вещи, которые рассказала мне Мод, чтобы дополнить повествование: сенсационные подробности и пикантные детали, которые я включил в рассказ от первой до последней буквы. Теперь же последовал контрприказ, подтверждающий правдивость слов Мод.

Эти требования были озвучены именно как требования. Я запоминал одно за другим, как в кабинете редактора подцензурного издательства, где из текста приходится исключать правдивые, но непригодные для публикации факты, — и это переживание, вероятно, роднило меня со многими европейскими коллегами той эпохи. Впрочем, по-настоящему меня изумила просьба Посланника о «небольшом дополнении».

— Я буду рад, если вы упомянете три слова… в любом подходящем месте…

— Зачем?

— Это как чек. Как подпись. Чтобы показать им, что мы договорились.

Я не понимал.

— Кому — им?

— Моим заказчикам.

— И что это за слова?

— Fleur de mal, — сказал Посланник.

— Что это значит?

— Цветок зла. По-французски.

— Я знаю, что значат эти слова, — сказал я. — Но что они будут означать в моей книге?

— Мои заказчики увидят, что вы все поняли. Что вы приняли поставленные мною условия… И оставят вас в покое. И нам больше не придется видеться. Неплохо для трех словечек?

Я молчал, онемев. Мне угрожали, требуя молчания, а теперь еще и намеревались посадить в моей книге цветы зла. Сказать было нечего.

— У вас было время переварить сказанное и прислушаться к голосу разума… — Но я не слышал этих слов. Я сидел в безвоздушном, беззвучном вакууме. Посланник работал на стадии воззваний к разуму. Казалось, она длилась вечность, но на самом деле наверняка не более часа, пока не настало время идти дальше, чтобы, как он выразился, «взглянуть на Генри».

Мод неподвижно лежала в постели, закрыв глаза. Мне пришлось наклониться, чтобы проверить, дышит ли она. Но как только я умолк, она повернула голову, не открывая глаз, однако с выражением, словно говорящим о том, что она все слышала и ждет продолжения. Но я не был уверен тогда и не уверен сейчас. Может быть, мне показалось. Может быть, она лежала в забытьи, крепком забытьи: открыв глаза, Мод очень удивленно посмотрела на меня и косо улыбнулась: «Привет… наконец-то…» — произнесла она почти обычным голосом.

Она здоровалась не со мной, а с Генри. Чтобы я ни говорил, перед глазами у нее был только он. Я знаю. Она переделывала все, что я рассказывал. Мод так быстро и безвременно состарилась, что больше не воспринимала мучительную правду.

На улице перед пивной Посланник поймал такси и назвал адрес, который я не успел разобрать. Мы ехали примерно четверть часа, к окраине — вероятно, западной: насколько я помню, мы не пересекали реку. Остановился автомобиль в частном секторе, у ворот в высокой железной ограде, за которой располагался сад, больше похожий на лес. Ворота не были заперты, и Посланник открыл их так же свободно и уверенно, как двигался в центре города. Слабо освещенная дорожка вела через сад к большому зданию, похожему на роскошное учреждение эпохи Габсбургов. Над незапертой входной дверью светила лампа, гостеприимно приглашая внутрь. Миновав пару плотных бархатных драпировок и некое подобие проходной, мы оказались в большом холле, где нашу верхнюю одежду принял гардеробщик. Гардероб был бесплатным.

Обстановка напоминала фойе театра — точнее, казино. Та же атмосфера — приглушенные разговоры, когда всем ясно, что настоящая игра происходит где-то в другой части здания.

Лишь на втором этаже слышалась музыка, венский вальс — наверняка известный. Посланник ничего не говорил, просто продолжал подниматься по лестнице. «Сверху лучше видно», — прошептал он. На втором этаже потолок был ниже. Там же находился бар, в котором призывно виднелись подносы с бокалами игристого вина. Но мы, очевидно, пришли туда не для того, чтобы пить.

Посланник открыл обитую мягким материалом дверь, и меня окатило волной музыки — живой музыки в исполнении маленького оркестра, расположившегося в галерейке первого этажа. Мы же находились этажом выше, на другой галерейке, с которой можно было окинуть взглядом весь зал. Внизу танцевало множество нарядных пар — мужчины во фраках и дамы в длинных платьях. Потолок украшала огромная люстра. Остальное освещение составляли подсвечники с искусственными свечами на колоннах, поэтому в зале было довольно сумрачно. Оркестр играл в полумраке, очевидно, не нуждаясь в нотах. Душная теплота сочеталась с затхлым запахом, словно обычно в этом зале сыро и холодно. Помещение было слегка обшарпанным: роскошь со следами упадка. Если бы мы находились по другую сторону железного занавеса, в соседней стране, то я решил бы, что это здание — старый дворец, экспроприированный и отданный какому-то государственному учреждению.

Посланник присел у перил, откуда был виден весь зал. Я присел рядом, послушно, не задавая вопросов. Это не требовалось. Ответы все равно прозвучали.

При ближайшем рассмотрении я заметил, что у всех танцующих скрыты лица: элегантными черными или белыми полумасками, либо полностью закрывающими лицо блестящими, разноцветными карнавальными масками. Все это выглядело как гротеск Джеймса Энсора.

Едва заметив эту деталь, я увидел, что один из мужчин хромает, с трудом успевая за тактом. Стараясь изо всех сил, двигался он все же скованно и неуклюже. У партнерши не было одной руки. Обратив внимание на другую пару, я заметил то же самое: мужчина двигался с трудом, а женщина имела осанку горбуньи. Тогда я обнаружил, что все пары в той или иной степени покалечены.

Посланник только этого и ждал. Взглянув на меня, он склонился и произнес:

— Вот… с женщиной в голубом…

Я взглянул в указанном направлении. Рослая женщина в голубом платье, с длинными распущенными волосами и маской, скрывающей все лицо, танцевала с мужчиной во фраке и похожей маске. Он волочил ногу и обнимал женщину за талию только правой рукой. Это был Генри Морган. Я узнал его по затылку — «затылку тяжелоатлета». Он всегда по-особенному склонял голову. Это был Генри, или то, что от него осталось.

— Они танцуют каждую ночь, — сказал Посланник. — Круглый год. Это единственное, на что они способны. И они счастливы.