Детство Понтия Пилата. Трудный вторник

Он станет куроем – «божественным пастухом» или «солнечным коневодом». Первый служит Тевтату, второй – Эпоне. Вернее сказать: не служит, а «содействует», потому что, став куроем, человек начинает поклоняться уже не богам гатуата, а тому, кого обычные люди называют Таранисом, богом аннуина, а знающие люди должны называть Орлом.

Собственно говоря, курои – уже не люди, потому что у них нет того, что мы называем телом, и нет того, что мы именуем душой. Они, как выразился Рыбак, «соединили свою суть с сутью вещей», и посему, когда их иногда удается увидеть, выглядят словно «коконы знания».

Как правило, курои живут в аннуине. А когда им надо спуститься в гатуат, они заимствуют чью-нибудь душу, или, если им приходится явиться в кранноне, берут чье-либо тело, так сказать, принимают форму.

(3) Тут Рыбак прервал свое заумное повествование и замолчал.

И я решил не прерывать его молчания. Хотя у меня накопилось много вопросов. И главным из них был такой:

«А ты к кому себя причисляешь? Кто ты – охотник, воин или, может быть, «божественный пастух» или «солнечный коневод»?»

Словно читая мои мысли, Рыбак вдруг лукаво посмотрел на меня и сказал:

«Я двадцать лет под руководством одного воина охотился за силой. Потом сам стал гатуатером, то есть воином… Но чтобы стать куроем, мне надо по меньшей мере умереть и расстаться с телом. А мне этого пока нельзя сделать. Пока мой маленький друг заикается».

Я благодарно улыбнулся и продолжал мысленно формулировать вопросы. Вопросы были такими:

«Что такое место силы? Как можно остановить время? Каким образом воин приобретает знание? Чем знание ореха отличается от знания ольхи? И что такое знание дуба? И каким знанием обладает этот самый курой, который не имеет ни тела, ни души?»

Я надеялся, что Рыбак и на эти вопросы ответит. Но он перестал читать мои мысли.

VI. Сначала мы шли по тропинке. Потом оказались на узкой проселочной дороге. Затем дорога ушла вправо, а мы, двигаясь точно на запад, опять пошли по тропинке, вошли в смешанный лес, потом вышли из него, и перед нами открылась широкая поляна, усыпанная пестрыми цветами и покрытая яркой, удивительно зеленой для этого времени года травой.

Рыбак велел мне собирать цветы. Я решил – для венка. И разглядев неподалеку прямо-таки заросли каких-то ярких и высоких фиолетовых цветов – ты помнишь: цвета нашего «перекрестка» серый и фиолетовый? – собрался сорвать один из них. Но Рыбак слегка ударил меня по руке и укорил:

«Эти нельзя. Они…» – и дальше произнес несколько слов на непонятном своем языке.

«А какие можно?» – спросил я.

«Делай, что тебе говорят, и не задавай глупых вопросов», – последовал ответ.

Вокруг росли лишь красные и желтые цветы; – а это, как ты помнишь, цвета наших «противников».

В глубине поляны я заметил несколько синих бутонов и двинулся в их направлении. Но когда до цветов – вблизи они оказались на редкость стройными и красивыми, не просто синими, а разных оттенков: от нежно-голубого до царственно-фиолетового! – когда до этих цветов мне оставалось совсем ничего, Рыбак неожиданно схватил меня за плечо и рванул к себе.

«Опять не то?» – спросил я, потому что гельвет молчал, испуганно на меня глядя.

«Выбор красивый, – тихо ответил Рыбак. – Но неужели ты не почувствовал, что цветы тебя заманивают? Под ними – бездонное болото».

Я удивленно осмотрел поляну, на которой мы находились. Никаких признаков болота я не обнаружил.

Рыбак же покачал головой и обиженно произнес:

«Поверь старому гатуатеру. В сумерки почти каждая цветущая поляна может превратиться в коварное болото».

Я посмотрел на небо. Солнце едва достигло западной стороны неба и не собиралось склоняться к закату.

Я тоже решил обидеться и сказал:

«Как я могу собирать, когда всё не то и ничего нельзя?»

«А ты прими помощь, которую тебе предлагают», – ласково улыбнулся мне Рыбак.

«Какую помощь?» – по-прежнему обиженно спросил я.

Гельвет приложил палец к губам, а затем повернулся и этим же пальцем указал в противоположную сторону.

«Вон, серый жук сидит на белом цветке. Он уже давно хочет помочь тебе. Но глупый маленький римлянин не слышит и не чувствует».

Действительно, в нескольких шагах от нас я увидел цветок и жука. Бутончик цветка действительно был белым. Но жук был не серого, а пронзительно черного цвета.

И словно читая мои мысли, Рыбак произнес:

«Да, в сумерках цвета изменяются. Даже опытный охотник за силой не всегда умеет правильно различить».

Следуя указаниям гельвета и с помощью жука я стал собирать цветы. Выглядело это так:

Жук перелетал с цветка на цветок. Я подходил к цветку, на котором он сидел, просил у цветка прощения за беспокойство, просил вылечить мой недуг, осторожно срывал стебель, а после шел к цветку, на который перелетел жук, благодарил жука за содействие, и жук перелетал на следующий цветок, а я, обращаясь к растению… Так повторилось раз семь или восемь – я не вел точного подсчета навязанным мне странным действиям.

Цветы были разной расцветки, но желтых и рыжих среди них не было ни одного.

(2) Последний цветок, который я сорвал, рос на берегу ручья, с правой стороны огибавшего поляну.

Я не мог не обратить внимания на его воду. У Овидия в пятой книге «Метаморфоз» есть такие строки:

Вот подошла я к воде, без воронок, без рокота текшей,

Ясной до самого дна, через которую камешки в глуби

Можно все был счесть, как будто совсем неподвижной…

Ей-богу, Луций, точнее не опишешь. Только у Назона – река. А тут был ручей, хотя достаточно широкий и глубокий. И далее у Овидия – «ветлы седые». А возле моего ручья почти не было растительности. За исключением двух ореховых деревьев: стройных, одноствольных внизу и раскидистых – кверху. Они росли по обе стороны лесного потока и как бы образовывали ворота, через которые ручей протекал.

К этим «воротам» подвел меня Рыбак и усадил на пригорке.

Он отобрал у меня сорванные цветы и стал их долго и молча разглядывать. А я смотрел на ручей, «будто совсем неподвижный». Я не удержался – взял маленькую веточку и бросил в воду. И палочка быстро заскользила вдоль берега! При этом вода в ручье продолжала оставаться как бы недвижимой.

Гельвет тем временем стал медленно и осторожно отделять бутончики от стебельков.

Мне надоело его молчание, и я спросил:

«Здесь мы кому будем представляться?»

Рыбак безмолвствовал. И я продолжал:

«В прошлый раз была ольха. Ольха, как я понимаю, – это Эпона… Теперь – орех. Орех означает Тевтата?… Или Меркурия… Или двуликого Януса… Тем более, что мы видим два дерева. И ворота открыты. Только для ручья? Или для нас тоже?»

Я хотел показать Рыбаку, что «глупый маленький римлянин», хотя и заикается, однако неплохо уже ориентируется в галльской религии.

Но мой наставник даже не глянул в мою сторону. Стебельки он отложил в левую сторону, венчики – в правую.

И вдруг спросил:

«Отец твой утонул в болоте?»

Я удивился. Но стал рассказывать, что отец сражался в Тевтобургском лесу, что нас с Лусеной он в сопровождении батавских конников выслал из окружения, что, как я могу догадываться, он либо героически погиб в бою, либо попал в плен, хотя, зная моего отца…

Рыбак сначала правой рукой отобрал один цветочный бутончик и переложили его в левую руку, а затем прервал меня новым вопросом:

«Отец тебя не любил?»

Оправившись от нового удивления, я стал объяснять гельвету, что отец любил меня, что особенно в последнее время он был со мной бережен и ласков, что я у него – единственный сын, что сильнее меня он любил разве что свою жену, Лусену, мою мать… Мне почему-то не захотелось рассказывать Рыбаку о моей умершей сестре и о том, что Лусена мне не родная мать, а мачеха.

Гельвет тем временем выбрал и отложил в левую руку второй бутончик. И спросил:

«А за что твой отец не любил тебя, ты не догадываешься?»