Размышления о жизни и счастье

Я понял, что ничего волшебного в этом слове нет.

"В дальнейшей жизни, — сообщает Бунин, — пришлось мне иметь немало собственных встреч с кретинами. Они были "странные, особенно тогда, когда та или иная мера кретинизма сочеталась в них с какой-нибудь большой способностью, одержимостью, с какими-нибудь истерическими силами". Кого же величает кретинами славный писатель? Многих, если не всех, литературных собратьев.

"Чехов неисчерпаем" — сказал Станиславский. Но у Бунина и к Чехову своё отношение: "Чехова я люблю, но пьес его не люблю, мне тут даже неловко за него, неприятно вспоминать этого знаменитого дядю Ваню, доктора Асторова, какого-то Гаева, будто бы ужасного аристократа, уж не говорю про помещика с фамилией прямо из Гоголя: Симеонов — Пищик. И ничего чудесного не было и нет в вишнёвых деревьях, совсем некрасивых, корявых, с мелкой листвой, с мелкими цветочками в пору цветения…".

Это, конечно, явное раздражение, но кое в чём Бунин мне созвучен. И я с юности отмечал в пьесах Чехова выспренние, пустопорожние фразы, нужные только для того, чтобы избитым, но действующим приёмом встряхнуть зрителя, пробудить в нём угасшее патриотическое чувство: "Вишнёвый сад продан, но не плачь, мама! Мы насадим новый сад, роскошнее этого, и радость, тихая радость опустится на нашу душу… и ты улыбнёшься, мама".

Или такой призыв: "Вперёд! — восклицает студент Трофимов, — Мы идём неудержимо к яркой звезде, которая горит там, вдали! Вперёд! Не отставай, друзья!"

Меня всегда коробили эти строки. Казалось, что умному и чуткому писателю вдруг изменило чувство вкуса. Но это, конечно, ещё не кретинизм. Дальше Бунин разворачивается куда круче: "Какие там декаденты? — возмущается он, — Они здоровеннейшие мужики, их бы в арестантские роты отдать…"

По его словам, почти все были "жулики" и "здоровеннейшие мужики", но нельзя сказать, что здоровые, нормальные. "У тщедушного, дохлого от болезни Арцыбашева или педераста Кузьмина с его полуголым черепом и гробовым лицом, раскрашенным под труп проститутки… Кто из них мог назваться здоровым в обычном смысле слова? Все они были хитры, отлично знали, что потребно для привлечения к себе внимания. Но ведь обладают всеми этими качествами большинство истериков, юродов, помешанных.

Какое удивительное скопление нездоровых, ненормальных было ещё при Чехове, и как росло оно в последующие годы! Чахоточная и совсем недаром писавшая от мужского имени Гиппиус, одержимый манией величия, морфинист и садистический эротоман Брюсов, который всю жизнь изнемогал от самовлюблённости, буйнейший пьяница Бальмонт, незадолго до смерти тоже впавший в свирепое эротическое помешптельство. Про обезьяньи неистовства Белого и говорить нечего, Андреев, изолгавшийся во всяческом пафосе, певец смерти неподвижный и молчаливый Сологуб, — "кирпич в сюртуке" по определению Розанова, буйный мистический анархист Чулков, малорослый и страшный своей огромный головой и стоячими чёрными глазами Минский, автор "Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Наша сила, наша воля, наша власть!".

"Брюсов, когда нужно, был декадентом, потом монархистом, славянофилом, патриотом, а кончил свою карьеру страстным воплем:

Горе! Горе! Умер Ленин!

Вот лежит он, хладен, тленен!"

Злыми характеристиками наделяет своих современников аристократ духа Нобелевский лауреат И.А.Бунин. Он был твёрд в своих убеждениях, ненавидел всё советское, никогда не гнался за литературной модой. Но, может быть, он всё же перегибает палку? Увы, в своих оценках Бунин был не одинок. Вот строчки из дневников Александра Блока:

— Литературная среда смердит…

— Брюсову всё ещё не надоело ломаться, актерствовать, делать мелкие гадости…

— Мережковские — хлыстовство…

— Статья Вячеслава Иванова душная и тяжелая…

— Все ближайшие люди на границе безумия, больны, расшатаны… Устал… Болен… Вечером напился… Ремизов, Гершензон — все больны… У модернистов только завитки вокруг пустоты…

— Городецкий, пытающийся пророчить о какой-то Руси…

— Талант пошлости и кощунства у Есенина.

— Белый не мужает, восторжен, ничего о жизни, всё не из жизни…

— У Алексея Толстого всё испорчено хулиганством, отсутствием художественной меры. Пока будет думать, что жизнь состоит из трюков, будет бесплодная смоковница…

— Вернисажи. "Бродячие собаки"…

Однако как же вёл себя с приходом Октября 1917 года сам Блок?

Бунин разъясняет мне причины смущения, которое рождалось у нас, школьников, когда нам навязывали патриотизм с помощью литературы — блоковских "Скифов" и "Двенадцати".

Мильёны — вас. Нас тьмы, и тьмы, и тьмы.

Попробуйте сразиться с нами.

Да, скифы — мы! Да, азиаты — мы

С раскосыми и жадными очами!

Почему азиаты, да ещё "с раскосыми и жадными очами"? Кто из нас, русских мальчишек, чувствовал себя таким? Чем тут гордиться? А дальше:

Мы любим плоть — и вкус её, и цвет,

И душный смертной плоти запах…

Это наш-то народ любит смрадный дух смерти? Мы же веками были православными христианами, а не бандитами с большой дороги. Но Блок уверяет Европу, что мы привыкли "ломать коням тяжелые крестцы и усмирять рабынь строптивых".

Значит, мы ещё и рабынь захватываем? Это же чушь собачья, и голая бессмысленная литературщина. И эти смешные угрозы написаны тогда, когда разваливался фронт империалистической войны, и доблестные защитники Родины драпали, бросая позиции, братались с врагом и втыкали штыки в землю.

Будем считать, что причины революционной метаморфозы знаменитого символиста Блока были важными, например, полуголодное существование. Ведь после любовных воплей, обращённых к дореволюционной России: "О, Русь моя, жена моя!" вдруг появилась насквозь революционно-патриотическая поэма "Двенадцать".

В дневнике, сочинённом явно для потомков, он написал, что сочинял "Двенадцать" как бы в трансе, "всё время слыша какие-то шумы", шумы падения старого мира. "Слушайте музыку революции" призывал он.

Шли месяцы между февралём и октябрём 1917 года… В то время Блок был назначен членом Чрезвычайной комиссии, учреждённой Временным правительством. Комиссия занималась расследованием деятельности царских министров. Он получал 600 рублей жалования, ездил на допросы и, судя по дневниковым записям, сам допрашивал заключённых. После Октября перешёл к большевикам, стал личным секретарём Луначарского. Он написал брошюру-призыв "Интеллигенция и революция", в которой утверждал, что "в соборах толстопузые попы столетиями водкой торгуют, икая".

Поэму "Двенадцать" читали на собрании московских писателей, где присутствовал Бунин. После чтения в зале наступило благоговейное молчание. Затем раздались негромкие возгласы: "Изумительно! Замечательно!".

Но тут встал Бунин и напомнил собравшимся, какое время течёт на дворе.

"Февральскую революцию, — сказал он, — бесстыдно называют "бескровной", в то время, как число убитых и замученных ни в чём не повинных людей достигло уже миллиона. Убивают все, кому не лень: солдаты, бегущие с фронта, мужики в деревнях, рабочие и всяческие революционеры в городах. Грабят и жгут помещичьи усадьбы, в Симферополе дезертиры ходят по колено в крови. И вот нестерпимо поэтичный поэт после множества загадочных, выдуманных символистических стихов, написал нечто "понятное". Объясняя, что творится пьяной солдатнёй в голодном и холодном Петербурге, он вдруг заявляет, что все её деяния святы разрушением старой России и благословляются идущим впереди матросской оравы самим Христом".