Три грустных тигра

— Интэрэсна. Пери Мейсну знакома етта дела?

— By heart [173]. Перри Мейсон и сам наоборотник. Как и Филип Марло. Как и Шерлок Холмс. Ни один великий литературный персонаж не избежал этой участи. Дон Кихот — классический пример раннего наоборотника.

— А мы с тобой?

Я хотел было сказать: Давай-ка поскромнее.

— Мы же не литературные персонажи.

— А когда ты опишешь наши ночные похождения, будем?

— Нет. Я лишь писец, писарь, стенографист Бога, но никак не Творец.

— Вопрос не в этом. Вопрос в том, будем мы или не будем наоборотниками.

— Узнаем на последней странице.

— Холден Колфилд — наоборотник?

— Разумеется.

— А Джейк Барнс?

— Иногда. Полковник Кантуэлл — отличный наоборотник. И Хемингуэй тоже.

— Это я и без тебя понял.

— Как-то я брал у него интервью, так он сказал, что у него есть индейская кровь. Чиксау. Или оджибвеев?

— Что, и в этих племенах были свои наоборотники?

— Возможно. Все возможно в нашем огромном муравейнике.

— А в муравейнике прошлого Гаргантюа был наоборотник?

— Нет, и Пантагрюэль не был. А вот Рабле был.

— А Жюльен Сорель?

Мне показалось, или я расслышал многоточие между союзом и именем собственным, тень сомнения, мостик необходимости и в то же время страха, рисковую интонацию? В любом случае, на устах Куэ играла какая-то архаическая улыбка.

— Нет. Сорель француз, а французы, как ты мог заметить, упертые рационалисты, до безумия, они добровольные антинаоборотники. Даже Жарри не был наоборотником. У них со времен Бодлера никого не было. Бретон, который так старался им стать, — полная противоположность наоборотнику, ложный наоборотник. Бейль мог бы быть таким, родись он в Англии, как его друг лорд Байрон.

— А Альфонс Алле?

— С такой-то фамилией? Конечно!

— Потому что так твоя левая нога захотела.

— А кто всю эту игру придумал?

— Ладно, ты. Только не уноси далеко биту, перчатки и мяч.

Я улыбнулся. Получилась ли эта улыбка современной?

— Шелли?

— Нет, а вот Мэри, его жена, да, она была Мэри Шелли, доктор Франкенштейн доктора Франкенштейна Франкенштейна.

— А Эрибо — наоборотник?

— Эти скачки из тебя наоборотника не сделают. Разве что почемучку-эпилептика.

Он улыбнулся. Ждал этого. Моего королевского предначертания.

— Не сказал бы. Эрибо слишком напыщен, погружен в себя.

— А Аскилт?

Высоко берет, да я тоже прыгать умею.

— Чистый наоборотник. И Энколпий тоже. И Гитон. Но только не Тримальхион.

— А Юлий Цезарь?

— Конечно, куда же без него! К тому же он современен. Окажись он здесь, беседовал бы с нами без особых усилий. Даже испанский выучил бы. Интересно, как звучит испанский с латинским акцентом?

На его устах расцвела тонкая архаическая улыбка ранней греческой скульптуры. Ночь играла ему на руку; кроме того, он сидел ко мне в профиль.

— А Калигула?

— Возможно, величайший из всех.

Мы свернули на Пасео и проехались вверх по этим естественным террасам, превращенным историей в парк, которые всегда сбивают меня с толку своей схожестью с авенидой Президентов, и спустились по Двадцать третьей до Рампы, ушли на улицу М и обогнули отель «Гавана-Хилтон», завернув на Двадцать пятую, а потом на улицу Л и так до Двадцать первой.

— Глянь-ка, — сказал Куэ, — вспомнишь говно, вот и оно.

Я стал было искать взглядом Гая Цезаря, прохаживающегося по Рампе в золоченых калигах. Он вполне современен, не верите мне — спросите у Гитлера со Сталиным. Ему бы понравилось на Рампе, он бы почти не выделялся из толпы. Выделился бы разве что конь, которого он ввел в сенат. Но это оказались не Цезарь и не Инцитатус.

— Вон идет Эсминец СС Рибот, — сказал Куэ, — сильный крен. Везет, как пить дать, двойной груз спирта и козлиные рога.

Он показывал на другую сторону улицы, на противоположный тротуар.

— Сент-Экзюпери от музыки?

— Совершенно справедливо.

Я вгляделся, справа и слева от его вклинившегося профиля.

— Это не Эрибо.

— Точно?

Он притормозил и тоже пригляделся.

— Ты праффф. Это не он. А как похож, подлец. Вот видишь, у всякого есть двойник или, как ты говоришь, привозной робот с Марса, тут у нас все привозное.

— Да не так уж и похож.

— Это означает лишь, что даже понятие двойничества относительно. Все в конечном счете сводится к вопросу точек зрения.

Я решил начать. Натолкнуть на искусственные откровения, раз уж так ловко наталкиваю на спонтанные.

— А кстати. Ты спал с Вивиан?

— Вивьен Ли?

— Брось, я серьезно.

— Намекаешь, что благородное первое воплощение Бланш Дюбуа — это не серьезно?

— Я серьезно говорю серьезно.

— Постой, ты не о Вивиан ли Смит-Корона-и-Альварес-дель-Реаль?

— Да, о ней.

Мы ехали по Двадцать первой, и он резко завернул к «Националю». Капитан Куэдд. Лишь бы не отвечать? Мы вкатились в парк, зеленый холл отеля.

— Где ты хочешь поужинать?

— Я вовсе не хотел ужинать, ты забыл?

— Как тебе «Монсеньор»?

— Я последую за тобой, куда бы ты ни отправился. Будем считать, что я твоя духовная дуэнья.

Он раскланялся.

— Хорошо, тогда в «Клуб 21». А машина пусть здесь стоит. Всегда приятно знать, что дружественный, хоть и не хозяйский, вездесущий глаз приглядывает за твоими кониками.

Или косой, подумал я. Мы въехали на стоянку и поставили машину под фонарем. Куэ забыл вытащить ключ, пришлось возвращаться. Он глянул на небо.

— Как думаешь, падре Говерна, дождь пойдет?

— Не думаю. Гроза еще над морем.

— Ну и славно. Видно, чтение военных донесений лучше влияет на солдат, чем поле брани. Пошлите.

— О годах не спорят.

Он посмотрел на меня искоса, нахмурив брови и усмехаясь, Куэри Грант.

— Я хотел сказать — о погодах, — поправился я.

У въезда он расплатился.

— А Рамон тут?

— Какой Рамон.

— Да он один Рамон, Рамон Гарсия.

— Я тоже Рамон, Рамон Суарес.

— Тысяча извинений. А другой Рамон не работает сегодня?

— Частников возит. Что-то срочное?

Послание к Гарсии, подумал я и чуть не сказал вслух.

— Просто хотел повидаться. Передайте, что Арсенио Куэ его спрашивал.

— Куэ. Отлично. Завтра передам лично или с кем-нибудь, если не пересечемся с ним.

— Ничего важного. Просто привет передать.

— Передам, будьте уверены.

— Спасибо.

— Не за что.

Версаль. Если бы «Националь» мог заговорить. Мы побрели под пальмами, и я засмотрелся на нимфу, держащую кубок вечно извергающейся воды в фонтане перед отелем, голую и босую, вытянувшуюся по струнке, объятую ночью, но освещенную прожектором, который неумолимо выставлял на всеобщее обозрение очевидный акт интимного пития, почти что внутреннего нарциссизма, как будто девочку, разглядывающую в зеркале ванной комнаты свою наготу, застал чужой, шпионящий, влезший не в свое дело глаз. Непристойность.

— Красотка, а? Слегка чокнутая, недолго и тронуться, если бесконечно пить воду. Радуйся, Сильвестре, что Пигмалион с Кондильяком не разгуливают на свободе. Двинутая, как все они. И к тому же, на мой вкус, — слишком чистая. She’s spoiling her flavour [174].

К чему было так давить на английский или, на худой конец, ямайский выговор?

— Я знаю двух-трех не сумасшедших.

— More power to you. Но пасись лишь на своих лугах. Вот тебе мой добрый совет.

Да кто, черт побери, его просил? Сеньорита «Одинкуэе Сердца».

— It’s a watering Lily [175], — сказал он, заметив, что я все еще слежу взглядом за нагой наядой. Я не сказал ему, что огибаю фонтан, закрыв один глаз.

У казино «Капри» Арсенио поздоровался с хромым продавцом гардений, купил одну и поболтал с ним о том о сем, я не стал слушать.

— Ты носишь гардению в петлице?