Излом

Я лежал в кровати на мягкой перине и притворялся спящим, с улыбкой вслушиваясь в призрачный шёпот. На сердце становилось тепло и спокойно, и хотелось бесконечно слушать этот перечень, в котором улавливал имена отца и матери, а чаще всего повторялось моё имя.

Где‑то за печкой стрекотал сверчок, и в темноте комнаты растворялось чувство нежности и защищённости, которое постепенно, шаг за шагом, проникало в мою душу.

Под божественный шёпот и стрекот сверчка из детства я засыпал, думая о чем‑то приятном и светлом… Засыпал в той и этой жизни.

Может, так мозг защищал себя и меня от сумасшествия… Сохранял от деградации?.. Потому что временами я боялся, что сойду с ума.

Иногда, забыв поесть, выходил из дома и бродил по городу, выискивая людей, чем‑то похожих на друзей, родственников или знакомых. Я никогда не подозревал, что в мире столько двойников… Да что там в мире – в городе…

Однажды, с мистической дрожью в сердце увидел своего сына…

Парнишка был одет в такие же чёрные джинсы, набуковые полуботинки и цветастую рубаху. Был так же худ и нервно, крупными затяжками, курил дешёвую сигарету.

Глаза защипало от жалости и тоски. Глухой, чёрной тоски и безысходности. Достав из кармана пухлый кошель с долларами, и думая лишь о том, чтобы парнишка не испугался, загородил ему дорогу, протягивая толстую пачку баксов.

Мальчишка от неожиданности опешил и закашлял, подавившись дымом.

— Извини и не беспокойся, – удержал рукой хотевшего смотаться пацана, – проиграл в карты эту сумму и обязан отдать её седьмому парню в чёрных джинсах, проходящему мимо этого дома, – не нашёл лучшего объяснения, всовывая деньги в карман перепуганного юноши.

И сердце вновь полоснула тоска, когда тот, так же, как сын, улыбнулся и шмыгнул носом.

— Если не возьмёшь, меня убъют, – на всякий случай произнёс я и увидел, что паренёк поверил.

20

К жизни меня возвратила ненависть!..

Не любовь, не красота, а мутная, чёрная, тяжёлая ненависть!

Проснулась она, когда узнал об убийстве Льва Рохлина. В России страшно быть патриотом…

«Ничего в этой жизни нельзя прощать!.. – думал я. – Следует ехать в Москву к Кабанченко и сдавать банк; те, кто его приобретут, и будут убийцами сына, пусть косвенными, пусть заказчиками, но явно виновными в его смерти, и Кабанченко знает их».

«Тихо… тихо… тихо… – успокаивал себя. – Спокойно!.. Спешить теперь некуда», – метался по комнате и думал, думал, думал…

«Начинать надо с Егора Александровича… Что на него имеем? Плёнку с просьбой убить Шитова. У меня здесь полное алиби… И пикантные фотки супруги во время полного массажа… Для шантажа компромат сгодится. Лучше бы, конечно, отправить его к Менлибаеву на дачу. Но депутат, шума потом не оберёшься. Надо брать себя в руки и действовать. А боль постараюсь спрятать подальше, на самое донышко сердца, доживать предстоит с этой болью», – собрался навестить завод.

За рулём «Волги» вновь сидел водитель, а рядом с ним – телохранитель, да ещё сзади следовал лимузин с охраной.

Жизнь получила смысл, и смыслом стала месть!

На светофоре рядом с «Волгой» остановился шестисотый «Мерс». Пока ждали зелёный свет, мордастая баба, выглядывая из окошка, систематически оплёвывала дверцу шелухой из‑под семечек.

«Новая русская…» – подмигнул ей.

На заводе, минуя директорский кабинет, первым делом навестил свой бывший цех – всегда приятно вернуться в молодость. Знакомых там осталось мало. В коридоре столкнулся с нестареющим Большим. Без всякого подобострастия, что мне понравилось, пожал руку. Остановились мы под репродуктором, призывающим не быть дураками и, не откладывая в долгий ящик, посетить Долину Царей в Египте.

— А Долина Слесарей там есть? – поинтересовался у меня Большой.

— Конечно! Как раз между Долинами Токарей и Сварщиков…

Словом, хорошо так поговорили, что у меня даже полегчало на душе.

Да ещё дома поглядел по ящику, как президент на ложках играет и «Калинку» поёт, весело при этом улыбаясь.

«Его улыбка – не веселье, а диагноз!» – хмыкнув, выключил телевизор.

Жена забросила свои драгоценности на полку шкафа и в его недрах раскопала старое платье. В этом платье и чёрном платке через день на троллейбусе ездила в церковь и молилась за рабов Божиих – Дениса и Александра. Со мной разговаривать перестала, отделываясь лишь ничего не значащими фразами.

В конце июля, с пеной у рта торгуясь, поменял свой банк, сумев оставить за собой последний этаж, на приличное число различных предприятий, одно из которых даже находилось в Москве.

«Не вызовет подозрений, если стану наведываться в столицу, – размышлял я, с точностью вычислив одного из владельцев. – Думаю, есть и другие», – лелеял в душе ненависть и месть.

В конце августа банк лопнул, похоронив под своими останками владельцев и вкладчиков…

Я увлечённо размышлял обо всём, что творилось вокруг, и искусственно поднимал в душе бурю чувств и подстёгивал эмоции, чтоб отвлечься от смерти сына…

Не раз делал заходы «в народ». Как‑то зашёл в булочную, попытался затеряться в толпе.

— Это ж надо. Живёт в Ленинграде, а на работу в Москву летает… Какие на это командировочные выписывает, – ругалась, поминая недавно застреленную в магазине демократку, худая шустрая бабка, – а мы пенсию вовремя не получаем…

— Что пенсия?.. В школах у детей обмороки голодные. У меня внучка сознание потеряла. На каникулы её взяла, она к вечеру и упала. «Головка кружится… Два дня не кушала…»

— Эх и суки эти демократы, – встрял дедок, вот до чего Расею довели… А то плохо нам раньше жилось, так нет, им с привилегиями захотелось побороться. Я всю войну прошёл, персональный пенсионер был, теперь на хлеб с трудом набираю. «Вы работать не хотите!» – кого‑то передразнил он. – Ага! За бесплатно… И то работаем. Моя дочка год уже денег не видит. Сначала Гайдарка вклады отнял, затем Чубайс все заводы, что мы после войны восстановили и на которых всю жизнь проработали, директорам подарил да бандитам.

Не дослушав, тихонько покинул булочную, потому что одет был роскошно, как бандит…

В начале зимы от меня ушла жена. Перебралась в старый дом в Глеб–овраге.

Я даже поразился, как мне стало от этого плохо, хотя давно считал, что разлюбил её. Не любил, но привык! Привык, как к воздуху.

«Любовь проходит, а привычка остаётся, – думал я. – Разве можно жить без воздуха?»

Несколько раз приезжал к ней, просил вернуться обратно, но она не хотела даже говорить на эту тему.

— Возьми тогда хоть шубы, плащи, платья и драгоценности, – предлагал ей.

— Мне от тебя ничего не нужно, – отвечала она. – Если бросишь свою корпорацию, тогда приходи. Как ты не поймёшь, что нашего сына убили деньги.

«Вот те раз… Как же я брошу своё дело? Это моя жизнь. И при чём тут деньги? Сына убили чёрные и русские мафиозы».

Семнадцатого декабря она устроилась на работу. Число запомнил потому, что в этот день Англия и США нанесли воздушный удар по Ираку.

На заводе, где услышал об этом, люди поддерживали Ирак и осуждали Америку и её президента. Большой полностью разжижил мои мозги бомбардировкой, словно бомба попала в его прибор, и он не мог сдать изделие контролёру. Я даже стал размышлять. не отправить ли его по среднесдельной в Ирак добровольцем: «Если американский лётчик увидит в прицел его рожу, то точно потеряет сознание и разобъётся, — по дороге домой пытался развеселить себя, — а если даже и не разобьётся, то в дальнейшем руки станут трястись как у Микиса. так что в цель вряд ли попадёт»…

Никогда ещё у меня не было столь грустного Нового года.

Перед праздником встретил лучшего друга Дениса и долго вспоминал с ним их школьные годы.

Новый год встречал один и всю ночь, до утра, крутил по магнитофону «Белую реку» Шевчука – любимую песню моего сына.