Молчащий

Себеруй помолодел и тоже готовился к приезду дочери. То он подбирал оленей для упряжки Анико, то строгал лёгкие тонкие хореи. А иногда просто сидел в задумчивости, стараясь угадать вкусы и желания дочери.

И Алёшка ждал Анико. Они когда-то в одной школе учились. Она всё в вожаках ходила, сначала у пионеров, потом у комсомольцев. И сейчас, может, где-нибудь начальствует. Нравилась она Алёшке тогда, да он всё стеснялся, а когда мальчишки советовали написать Анико записку, только усмехался.

Алёшка с силой вонзил топор в чурку, которая заменяла стол в его хозяйстве.

Себеруй сидит на нарте, загибая один палец за другим.

— Хореко, рогатый Хабтко, Прасеко, Тэмуйко... — У него не хватает оленя на упряжку для дочери. Надо пять быков — летом и весной на четырёх далеко не уедешь. И к тому же Прасеко повзрослел, стал хитрить и для такого ездока, как Анико, не годится, не будет лямку тянуть.

— Никак не могу крайнего для Анико подобрать.

— Сямдука почему не хочешь? — подсказывает Пасса.

— Он только в передовых ходил.

— А Нюкча?

— На нём женщине нельзя ездить. Он принадлежит Идолу удачи. Наверно, я Прасеко хорошенько погоняю, он по масти к остальным подходит.

Себеруй замолчал. От чума бежал испуганный сынишка Пассы.

— Ты чего? — спросил отец.

— Одноглазый умирает. Дедушку зовёт.

Сплюнув с досады, Себеруй буркнул:

— Не пойду.

— Умирающий живущего не играть зовёт, — осуждающе посмотрев на друга, сказал Пасса. — Пойдём.

У входа в чум Себеруй остановился:

— Посмотрим, что скажет старый волк.

Як вздрогнул, когда полог распахнулся. Острая боль разрывала грудь, и он закусил губу, чтобы не стонать.

Себеруй сел рядом. Як ясно представил себе его лицо, которое никогда не было добрым к нему. «Не простят. Каждый помнит обиду: один мёрз, когда мне было тепло, другой голодал, когда я ел жирное мясо, третий плакал, когда я смеялся. Не простят».

Люди молчали. Это пугало ещё больше. Як приподнял одеревеневшее веко. Свет был мутным, но напряжённое лицо

Себеруя он видел отчётливо. Медленно повёл взглядом. Все знакомые, но ни одного близкого, родного. Начали подступать слёзы.

«Вот когда пришлось и мне заплакать», — рассеянно подумал Як и снова посмотрел на Себеруя.

— Я слышал, ты ждёшь дочь, Себеруй.

Да.

Як обрадовался, что услышал голос собеседника, попытался поднять голову, но не смог.

— Я много плохого сделал. Не могу говорить, но мне страшно, сын.

Он замолчал и с трудом вытянул руку перед собой.

— Возьми для дочери моих оленей. Всех. Сколько есть. Не убивайте ни одного после меня.

В чуме возник шумок торопливого говора. Но тут же смолк.

— Твои олени не нужны моей дочери.

— Знаю, тебе сейчас ничего не нужно. И всё-таки возьми. Может, я тогда спокойно умру. Пожалей меня.

Единственный глаз старика уставился в лицо Себеруя и, казалось, прощупывал, сверлил каждый сантиметр на нём.

Себеруй молчал. Это было жестоко. Он понимал, но не мог простить Яку обид. Его жестокость была ответом на жестокость человека, теперь уже умирающего и никому не нужного. Себеруй не мог прощать за других.

— Откройте дверь... — тихо попросил Як.

Кто-то быстро откинул полог чума.

Луч весеннего солнца проворно скользнул внутрь и ненадолго задержался на лице умирающего. Як вздрогнул всем телом, медленно выпрямился и затих.

Ужас застыл на его лице, словно он в последний момент понял непоправимость своей жизни.

А глаз не закрывался. Он подсматривал, как приняли люди смерть его хозяина.

Пасса, прикрывая лицо покойного, заметил слезу, которая быстро и суетливо пробежала по сухой щеке и потерялась в бороде умершего.

Салехарде, в аэропорту, Анико узнала, что пассажирских рейсов на Лаборовую нет. На вопрос, как можно туда попасть, дежурная в справочном отделе сказала коротко и ясно:

— Не знаю.

— То есть как «не знаю»?

Полная рыжая женщина ответила с раздражением:

— Туда, девушка, летают только грузовые самолёты да почтовые два раза в месяц.

— А сегодня ничего нет?

— Нет.

— А завтра?

— Тоже. А тебе что там?

— У меня мама умерла...

Женщина сконфузилась и тут же посоветовала:

— Ты возьми билет до Аксарки. На днях почта будет. Тебя здесь на почтовый не возьмут...

— Почему?

— По инструкции не полагается, а там, может, возьмут. А то здесь ты просидишь долго.

— Спасибо.

В Аксарке, районном центре Приуральского района, Анико просидела три дня. Этот посёлок она знала: кончила здесь десять классов. Сходила в интернат, навестила школу. Но время беспощадно ко всему. Всё стало чужим, непонятным. Знакомых учителей не встретила, друзей тоже. Зайдя в свой класс, где теперь была спальня, Анико почувствовала обиду и горечь, и когда шла по коридору, скрипучий пол как бы жаловался ей на старость.

Больше никуда не пошла, боясь, что всё дорогое когда-то сердцу обернётся только обидой.

На поездку ей дали десять дней. Скоро сессия, и деканат приказал не опаздывать. Три дня можно вычесть. Осталась неделя. Слава богу, на почтовый взяли, а то невмоготу стала эта неопределённость.

Когда уже летели, Анико всё время смотрела в иллюминатор. Места незнакомые, а сердце волнуется, будто узнаёт и эти озёра, и редкий лесок, что остался позади.

Садились в Белоярске и Щучьем. Оба посёлка Анико помнила. В первом она кончила восемь классов, а в Щучьем — начальные четыре. Сейчас они были не те, что раньше, и Анико не узнавала в них ничего из своего детства.

...Письмо от отца подруга принесла вечером. Собирались идти в театр на спектакль «Король Лир», и второпях Анико не прочла даже обратного адреса на конверте; Вернулись поздно. Не включая света, разделись и нырнули в постели. Анико вспомнила о письме. Пошарила рукой по столу, но письмо куда-то запропастилось. Включать свет было неудобно, и она легла, подумав, что всё равно ничего важного и нового никто не напишет. А утром рано убежала на лекции. После занятий — на почту, разносить телеграммы. О письме вспомнила только вечером. Немного поискала и махнула рукой.

— Не от парня было? — спросила подруга.

— Нет у меня парней.

— Тогда не расстраивайся.

Письмо нашлось почти через месяц. Оно лежало в шифоньере, куда его бросили вместе с юбками и кофтами. Обычное на вид, оно не отличалось от множества других, которые она получала от школьных друзей.

Письмо оказалось страшным. У Анико вдруг в душе что-то перевернулось и теперь болело нудно и тревожно.

Мать...

Анико вспоминала о ней, когда была маленькой и когда ей было особенно трудно. Ещё в интернате. Ох, сколько же длилась эта жизнь в интернате! С подготовительного по десятый, Одиннадцать лет среди разных, в сущности чужих, людей.

Смерть мамы напугала. В сознании всё время жила мысль, что мать и отец есть, пусть где-то далеко, но они живы, и значит, по окончании института у Анико будет возможность съездить к ним, полюбить, простить их. И от них получить прощение за то, что в жизни по-прежнему много суеты и мало времени для любви.

Внизу показались горы. Анико вдруг вспомнила, что когда её брали в школу, она прощалась с горами и плакала. Сейчас представила себя маленькую, в старенькой малице и мокрых кисах. Как давно это было!

Мысленно поставив рядом с собой эту зарёванную девчонку, Анико удивилась: «Неужели это было?»

Коротенькая картина детства насторожила. Доставит ли радость отцу её приезд на несколько дней? Ведь она даже не помнит его. Как и маму... Не может быть, чтобы детство так быстро ушло. Из памяти ещё может, но из души... Нет, неправда, вот что-то припоминается...

...Вечер. На улице, около чума, Анико с мамой развели костёр. Анико перебирает свои куклы. Они сделаны из полосок материи, а лица им заменяют птичьи клювы. Мать шьёт новую ягушку для куклы, и на мгновение Анико даже по-

казалось, что она увидела, очень отчётливо увидела, озабоченное лицо мамы.