Нарисованные герои

ое-как залатанном мяче. Лёвка Аронов доказывал Дыркнабу, что лучше всех будет стоять в воротах.

И тут закапризничал Толька. Он сказал, что не будет играть со мной на одном краю.

– Мячик не пасует никому, только сам водится. Да еще в тот раз ботинком по ноге мне врезал.

Это была такая неправда! Я в тот раз и не в ботинках играл, а в сандалиях. Мне еще от мамы попало за то, что подошва оторвалась. И никогда я не водился один! Просто Толька мяч упустит, а потом на всех орет.

– Ты на других не вали, если ноги кривые, – сдержанно отозвался я. Толька обиделся. Он заявил, что ноги кривые не у него, а у меня и сейчас он их выпрямит.

Я сказал, что выпрямил один такой, потом самого лечили полгода.

– Иди сюда, – позвал он. – Поглядим, кого будут лечить.

– Иди сам, если надо.

Он пошел. Во мне тревожно зазвенели боевые струнки. Я снял свой флотский ремень и, не оглядываясь, потянул Южке: правила не позволяли драться в широких ремнях с пряжками.

Толька приближался. Я уже прикидывал, как ткнуть его головой в грудь, но между нами встала Майка.

– Вы что? С крыши попадали? Проиграть хотите? Петухи заморские!

Мы с Толькой показали друг другу кулаки и разошлись.

Южку посадили на забор. Чтобы он не перемазался о сырые доски, под него подстелили чью-то рубашку.

– Свисти громче, – сказал я.

И началась битва.

Мы сошлись так, что в небо взлетели брызги, травинки и мелкие комья грязи. Ни крика, ни слова, только топот и сопенье. Мяч несколько раз побывал в луже, набух и стал опасным.

«Вокзальщики» прорвали фронт. Вовка Каранкевич обошел Дыркнаба и мчался с мячом, как буря.

И вот он ударил!

Он всегда бил, как пушка, но неточно. Мяч с шелестом набрал высоту и угодил в собственный Вовкин двор. А по пути смахнул с забора Южку.

Мы постояли секунду и бросились во двор, застревая в калитке.

Южка был невредим. Он стоял на морковной грядке в позе вратаря, попустившего неожиданный гол. И моргал.

– Живой, – выдохнул Дыркнаб.

Живой-то живой, но на что была похожа его рубашка! Круглый след мяча окружали длинные следы брызг. Будто на Южкиной груди разбилось маленькое черное солнце.

Южку вывели на улицу. Он отдышался наконец после удара, взглянул на рубашку и молча начал ронять слезы.

Какая уж тут игра!

– Балда, лупишь сам не зная куда, – сказала Майка. Это Каранкевичу. А потом Южке: – Ладно, не реви. Это же простая грязь. Я отстираю.

Мы договорились, что матч перенесем на завтра, и пошли к Майке. Она забрала рубашку, оставила нас на веранде, сунула нам шашки, чтобы не скучали, и ушла.

Мы ленивыми щелчками гоняли шашки по доске – играли в «чапаевцев». Не хотелось играть. Южку, видимо, беспокоила судьба рубашки. У меня просто не было настроения.

Из кухни долетал вкусный запах: Майкина бабушка что-то пекла. Кажется, овсяное печенье. Я глотал слюнки. И Южка тоже. Ведь мы, торопясь в кино, не пообедали. Я, конечно, мог бы уйти домой, но неловко было бросать Южку.

Майкина бабушка